Это даже не было запланировано. Предполагалось, что Элиас вместе с двумя «коллегами» заберут одну книгу у скромного старика-волшебника, проживающего в глухой деревеньке в Ирландии. Приказ был сделать всё без лишнего шума, не привлекать внимание к их появлению в этой точке на карте и уйти до тех пор, пока кто-то запаникует и вызовет Аврорат. Казалось бы, плевая задача для боевых магов, вот только, как это часто бывает, даже в самом идеальном плане может быть изъян.
Розенберг был уверен, что если со стариком по-человечески поговорить, он отдаст книгу без лишних разговоров и без Чёрной метки над своим домом. Зачем ему лишние трудности? Всё, что он хотел, спокойно дожить этот век в обветшалом домишке на берегу реки Шаннон. Всё пошло не по плану, когда они пробрались в дом и случайно наступили кошке на хвост. Чёрной кошке на чёрный хвост в чёрной комнате. Ирония судьбы, да и только. Мужчина с трудом сдержался, чтобы не выругаться - более глупой ситуации было трудно придумать. Трое боевых магов поздним вечером пробрались в дом и едва не похоронили всю операцию из-за домашнего животного. Котяра взвизгнул, зашипел и был таков. Трое Пожирателей на миг замерли, прислушиваясь, но всё было тихо. В деревенский колокол никто не бил, небо не прорезали вспышки сигнальных заклинаний. Выждав ещё с полминуты, волшебники двинулись дальше, и на лестнице столкнулись с маленькой девочкой, прижимавшей к груди сбежавшего кота, который по-прежнему шипел и отплёвывался, но жался к девочке. Малышке на вид было лет восемь-девять, её огромные голубые глаза буквально светились в темноте. Элиас уже поднял было палочку, чтобы прошептать обездвиживающее заклинание, но крошка оказалась проворнее и закричала. При том так громко, что заложило уши! После этого начался настоящий хаос, где трое бывалых Пожирателей едва не попрощались с жизнью из-за кота.
Трасгрессировать втроем из узкой гостиной ветхого домишки не представлялось возможным, но когда они выбрались на улицу, их уже ждали. На их беду в деревеньке были авроры - проездом ли или местные, какая разница? - факт оставался фактом. Их готовы были угостить заклинаниями и не позволить уйти отсюда живыми.
Розенберг проклинал весь белый свет, отбиваясь от заклинаний, выставляя щиты и выпуская в противников ответные заклинания. Воздух искрил, даже скрипел - волшебник был почти уверен, что над ними развернули антиаппарационные чары. Видимо, кто-то из авроров владел невербальной магией... Один из соратников сполз по стене, но тут же попытался подняться - из-под железной маски, скрывавшей лицо, текла кровь. Другой уже драпал со всех ног к краю деревни. Эл его понимал: авроров было восемь, и одному Мерлину известно, как их столько здесь оказалось на краю Ирландии, так что бегство казалось не самой худшей затеей. Своё эго от позора он ещё успеет отмыть, как и от чувства стыда, если выберется отсюда живым. Одно из заклинаний попало в бок и прорезало мантию - Розенберг отступал, парируя и больше защищаясь, чем нападая и давая достойный отпор.
— Вставай, твою мать, - рывком поставив поверженного Пожирателя, буквально приказал мужчина.
— Держи щит, не отвлекайся ни на что и держи щит, понял? - Пожиратель что-то прогудел в ответ, так что Элиас не разобрал слов. Видимо, ему прилично досталось. Ладно, с этим они разберутся позже. Главное, унести отсюда ноги.
Они почти добрались до края деревеньки, откуда можно было трансгрессировать, и Розенберг, наконец, выпустил плечо товарища. Тот пошатнулся.
— Уходи немедленно, - дрожащая рука с волшебной палочкой была залита кровью, но всё же после пятисекундной задержки боевой товарищ исчез. Щит, что он держал, спал, и в этот момент в Эла полетело заклинание. Даже два. Они срикошетили, и одно из них ударило его по лицу. Волшебник пошатнулся - удар был довольно мощным - но всё же устоял на ногах, чувствуя, как маска сначала впилась в кожу, прорезая её в нескольких местах, а затем пошла трещинами. Раненый бок тянул к земле. И всё же Элиас поднял палочку и трансгрессировал, оставив ни с чем авроров, которые уже бежали к месту, где только что стоял Пожиратель Смерти, оставив после себя лишь брызги крови на песке и гравии.
Мужчина буквально вывалился из трансгрессионного вихря и упал на колени в холле своего дома. Палочка выпала из его рук и покатилась по начищенному до блеска мраморному полу. Дрожащими пальцами Розенберг потянулся к маске - она буквально рассыпалась на части в его руках, и куски с лёгким стуком посыпались на пол. Ещё несколько секунд, и авроры увидели бы его лицо. Дьявол, дьявол, дьявол... Что это была за чертовщина? Он не торопился вставать с колен и лишь немного изменил положение, приваливаясь затылком к стене. Сейчас он немного посидит и приведёт себя в порядок. Совсем чуть-чуть времени, небольшая передышка. Ему это так было нужно.
По лицу, с обоих сторон от глаз, текла кровь, была рассечена щека и нижняя губа. На бок, кровь из которого успела пропитать всю мантию, Розенберг почти не обращал внимания. Хотелось спать, но спать было нельзя.
Элиас попытался встать, но не вышло. Идеальный мраморный пол был залит его кровью и усыпан осколками маски Пожирателя Смерти. Он должен был убрать всё это, пока не проснулась Эрика и не признала в брате того, кого он столь рьяно от неё скрывал. Но как же хотелось спать...
— Поднимайся, - прошипел самому себе Розенберг сквозь стиснутые зубы. — Поднимайся.

[indent] Иногда Вильгельмина задавалась вопросом: имел ли хоть кто-то в их обществе настоящий выбор? Каждому из них была предписана определенная роль, чей «функционал» не мог перейти за границу дозволенного, как бы того ни хотелось. На первый взгляд, взрослые люди выглядели более свободными – их жизнь теперь принадлежала лишь им, не завися от решения родителей, но ведь и они, в свою очередь, когда-то стали пешкой в далеко идущих планах своих родителей, живя с последствиями чужого выбора. Ни для кого не было секретом, что брак Гертруды и Гюнтера был точно таким же договорным союзом, как и большинство браков чистокровных семей – как и в будущем брак самой Мины. Перспектива звучала весьма обременительно и подчас ужасно на словах, но на удивление не вызывала в юной девушке столь резких отрицательных эмоций, как у некоторых ее сверстниц. Может, свою роль сыграл пример родителей, которые вроде бы были счастливы вместе, хотя и поженились не по любви? По словам, Гертруды, она возникла позже. А были ли они счастливы? Чем больше юная фройляйн пыталась вспомнить, какими были отношения ее родителей, тем более расплывчатыми и далекими казались события тех дней. Они никогда не ссорились при ней, всегда были вежливы и учтивы друг с другом, но дети наивны и замечают лишь очевидное. Когда умер Гюнтер, Гертруда послушно носила траур отведенный ей срок, а потом жизнь вернулась в прежнее русло, словно ее мужа и вовсе никогда не существовало в их жизни. О его присутствии напоминали лишь совместные портреты и несколько зачарованных фото, да и то Вильгельмине показалось, что этих вещей стало в их жизни гораздо меньше – лишь большой семейный портрет в гостиной и несколько фотографий, которые отлично вписывались в интерьер каминной полки, отвечая требованиям идеальной австрийской семьи – белокурая женщина с завитыми локонами и идеальной укладкой, высокий мужчина и две светловолосые дочки с одинаковыми улыбками – похожими рисунками пестрили все рождественские открытки. Гертруда почти не вспоминала о своем супруге, редко поощряя разговоры о нем, когда его инициаторами выступали ее дочери… Скучала ли она по нему? Был бы этот договорной союз, если бы Гюнтер не умер так рано?
С уверенностью заявлять, что Вильгельмину совершенно не пугали грядущие перспективы ее взросления, было бы явным и откровенным малодушием. Конечно, пугали. Гертруда уверяла ее, что непременно подберет ей самую лучшую партию, но ведь это будет только по ее мнению, которое могло быть отличным от мнения дочери. Едва ли это что-то меняло, но одной этой мысли было достаточно, чтобы вселить тревожный трепет в девичье сердце в ожидании известий о предполагаемом женихе. К счастью, им оказался тот, кого Мина уже знала. Элиас Розенберг был тоже студентом Дурмстранга, и их разделяло всего лишь два года. Учитывая крайне консервативные взгляды Гертруды и ее придирчивый подход, иначе и быть не могло: мужем ее дочери мог стать либо австриец, либо немец. Хотя предрассудками о чистоте арийской расы в большей степени страдали простые люди, ее мать с большой охотой и рвением разделила эти некогда пагубные веяния. Семья Розенбергов была обеспеченной, влиятельной и самое главное – отличалась чистотой крови. Для Вильгельмины все эти критерии были хорошо заученной скороговоркой о том, каким должен быть будущий муж, но для нее главным было вовсе не это. Элиас был статным молодым человеком, приятной наружности. Отличался прекрасными манерами, был начитан, имел изысканный вкус, к представительницам прекрасного пола всегда относился с уважением и почтением. Мина не помнила, чтобы его имя фигурировало в школьных сплетнях – его репутация была безупречна.
Их знакомство началось задолго до помолвки. Тогда фон Нойманн была совсем юной, недавно начав свое обучение в Дурмстранге. В их семье было непринято поднимать тему слабостей, но одна из них была настолько очевидной, что ее не удалось скрыть даже от десятка чужих ей людей во время занятий по полетам – страх высоты. Говорят, многие наши фобии иррациональны, особенно, если они не имеют под собой реальный прецедент. У Мины, к счастью, его не было, но, как бы она ни старалась, иррациональным страх не казался – она могла упасть с метлы и разбиться. Как минимум, покалечиться! Даже несмотря на то, что весь процесс проходил под пристальным присмотром учителя. Разумеется, экзамен она не сдала.
Она уже и не помнила, как так получилось, что именно Элиас предложил ей свою помощь. Еще более необъяснимым было то, что она этой помощи совсем не сопротивлялась. Мина не отличалась излишней гордыней, но любая неудача и неумение исправить ее самостоятельно – признак слабости, так ее учили. Розенберг был настолько деликатным и вежливым, что принять его помощь оказалось проще, чем принять ее от собственных сокурсников. В Дурмстранге всегда была сильна конкуренция, и далеко не все товарищи по факультету горели желанием помочь, полагая, что тем самым оказывают помощь своему конкуренту. И все же, не зря говорят, что «все, что не делается – к лучшему». Первый опыт полетов и этот экзамен были едва ли не самыми ужасными днями из школьной жизни фон Нойманн, но именно этот опыт преподнес ей два неожиданно приятных сюрприза: она получила травму носа, и, благодаря исцеляющему заклинанию избавилась от ненавистной легкой горбинки (целительница решила, что горбинка как раз и была последствием травмы, а Мина не стала переубеждать), но самое главное – приобрела новое приятное знакомство.
Когда они стали старше, Элиас пригласил ее на Святочный бал. Они не встречались, а он был старше ее на два курса – это было немыслимо! И вместе с тем просто удивительно прекрасно. Быть может, это ничего не значило, но глупо отрицать, как юной девушке был приятен подобный жест: получить такое внимание от старшекурсника, да еще и из такой семьи! Наверняка многие завидовали ей, и не зря. Вечер они провели чудесно: степенные, медленные танцы, в которых Элиас был также великолепен, как и в знании манер, сменились долгими разговорами на самые различные темы: оба разделяли увлечение классической музыкой, читали одних и тех же философов, им было, что обсудить, и даже о чем поспорить. Когда-то Гертруда сказала, что увлечение Моцартом – баловство, а вот Элиасу тоже нравилась его музыка. Возможно, этот вечер мог бы стать началом чего-то большего, но по тем или иным причинам не стал – темп жизни в Дурмстранге, постоянное соперничество и огромный объем заданий едва ли давал студентам большой простор для личной жизни. К тому же, Вильгельмина не могла просто хорошо учиться – она должна была прекрасно учиться, и непременно на Эрстере.
Потом ей казалось, что все эти события произошли в ее жизни не просто так. Сколько бы фон Нойманн ни пыталась отрицать романтичность своей натуры – в силу возраста она просто не могла быть другой. Ей хотелось верить, что все эти события были эдакой путеводной нитью к их запланированной помолвке. Не просто так судьба надоумила Гертруду выбрать именно Элиаса!
Он всегда был с ней честен. Пока между ними был лишь договор, но кто сказал, что они не смогут полюбить друг друга? Они никогда не узнают ответ, если не попытаются сделать шаг навстречу. И они попробовали. Может быть, «любовь» была слишком громким определением, но влюбленность… Да, Мина совершенно точно ее чувствовала. Как еще назвать этих неумных бабочек в животе и до боли знакомый, нежный трепет в груди в ожидании встречи? Он креп день ото дня, от встречи к встрече, превратившись в ноющую тоску, когда Элиас окончил Дурмстранг, а Вильгельмине оставалось еще два года учебы. Они стали видеться реже – лишь во время каникул, и теперь в основном в присутствии третьих лиц. С того момента, как Розенберг начал взрослую жизнь, Гертруда особенно переживала за то, как далеко могут зайти отношения ее дочери с ее женихом еще до свадьбы. И не зря.
Мягкая улыбка тронула губы девушки при воспоминании о том удивительном дне. Как раз в этот момент на пороге ее комнаты показалась Герда, объявляя, что мать просила ее спуститься вниз – к ней приехал Элиас. Это было удивительно приятной неожиданностью, ведь обычно он предупреждал ее о визитах, и вдруг такая спонтанность! Если бы у нее было время, Мина бы непременно переодела платье, но была лишена такой привилегии. Оставалось надеяться, что легкое летнее платье цвета пепельной розы в самом деле так ей идет, как ее в этом уверяла Гертруда.
— Элиас! – воскликнула волшебницы, впорхнув в малую гостиную. – Какой удивительный сюрприз! – радостно продолжила она, поспешив к нему навстречу. Разумеется, матушка была где-то рядом, и эта мысль никогда не покидала белокурую голову Вильгельмины, тут же заставляя сдерживать собственные порывы.
— Ты не написал, что собираешься сегодня навестить нас, — это был не укор, скорее, искреннее удивление. Безусловно, приятное. Мужчина стоял к ней спиной, по-прежнему не отрывая взгляд от живописных летних красок за окном: опускались сумерки, раскрашивая небо в цвета розового золота. – Что-то случилось? – подходя к нему со спины и осторожно накрыв ладонью его руку, уже тише спросила волшебница. Элиас выглядел встревоженным и…напряженным. Она уже читала подобные настроения в его темных глазах в последний год – порой они овладевали им совсем ненадолго, а иногда он неожиданно замолкал, будто ускользая от нее. Совсем, как сейчас.

Эван даже на мгновение теряется от ее напора, но следом отвечает на жаркий поцелуй с не меньшим жаром. Кто бы мог подумать, верно? Видимо это было нужно им обоим. Забыться в чужих объятиях, отвлечься от чего-то или же кого-то другого.
Одежда летит на пол, а стоны явно были бы слышны в коридоре, если бы не заклятие тишины. Поцелуи, прикосновения, запах ее духов, кажется все это сводит Эвана с ума. Кора выгибается навстречу его движениям, навстречу его рукам. Волна удовольствия накрывает их практически одновременно. Эван не спешит отстраняться, прежде наклоняется, притягивая Кору к себе, что бы поцеловать ее. Определенно стоило задержаться в библиотеке ради такого поворота событий.

Собираются они уже молча. Смущение кажется повисает между ними, тяжелое, гнетущее, как и вопрос, а что дальше? Пара взмахов палочкой, несколько застегнутых пуговиц и вот уже ничего и не указывает на то, что между ними что-то было.  Розье накидывает мантию на плечи, подхватывая свою сумку. МакДугал говорит о том, что им теперь уж точно пора и приходится с ней согласиться.
- Уж от Филча точно сможем сбежать, запустим в него ступефаем в крайнем случае, - Эван улыбается, а следом все же не сдерживается, подходит ближе. - Ты великолепна, - он едва касается губ Коры своими, проводит пальцами по ее щеке.

Розье выглядывает в коридор первым, осматривается на предмет очередных незваных гостей, а следом протягивает Коре руку. В принципе вполне неудивительный жест после произошедшего. В гостиной явно уже заметили их отсутствие, да и к тому же вполне связали с тем, что они задержались в библиотеке. Шепота за спиной явно не избежать, так почему бы и не…
- Как насчет того, что бы встречаться? - первым нарушает тишину Эван, спрашивает правда шепотом, что бы ненароком не разбудить какую-либо картину. - Зато обойдемся без лишних сплетен, а надоест шумно расстанемся через пару недель?
Розье крепко сжимает ладонь Коры в своей, ловит себя на мысли, что ему нравится это чувство. Он почти забыл, как это когда-то кто-то просто рядом, а не пытается ебать мозги 24/7. Сольвейг последние полгода только этим и занималась, а к чему все это привело? Да ни к чему. Гневу отца, испорченным отношениям и куче дерьма, что они наговорили друг другу в Рождественские каникулы.

Они добираются до гостиной без приключений, видимо исчерпали их в самом начале. Прежде чем назвать пароль от гостиной, Эван бросает быстрый взгляд на Кору, сжимает ее руку чуть крепче.
Взгляды нескольких старшекурсников, что засиделись в гостиной, сразу же направляются в их сторону. Но вот Розье плевать на это, когда его вообще интересовало чужое мнение?
- Увидимся утром? - спрашивает парень у МакДугал, следом выпускает ее руку из своей, наклоняется что бы легко поцеловать девушку в щеку.
Пусть уж лучше судачат как они смогли скрывать отношения, нежели о чем-то ином. Все же инициатором произошедшего был он.
- Чего уставились? - это уже обращено к тем, кто засиделся в гостиной. Розье усмехается, провожая взглядом девушку, что скрывается в спальнях девочек.

ориентируйтесь на заявку выше. Пишу в основном 7к слов, может и меньше, а может и больше.

Ага, хорошо соображает. Убегать не стала, плакать или заискивать тоже. Вот чего Муди терпеть не мог, так это тот оправдывающийся тон, который слышал по пять раз на дню то от подчинённых, то от подследственных. Если бы девчонка сейчас начала заверять его, что она не при чем и вообще рядом стояла или проходила мимо, лояльность Аластора быстро бы иссякла.
А так любительница свободы слова его даже заинтересовала. Не часто встретишь, чтобы малолетняя волшебница так яро интересовалась маггловской политикой. На каком она курсе, пятом или шестом? Самое время готовиться к экзаменам, а не искушать судьбу, митингуя у входа в Министерство Магии.

В том, что девчонка из волшебников, Муди уже не сомневался. Врать она, кажется, не умела, недоговаривать тоже - своим взглядом, скользнувшим по аврорскому значку на его мантии, выдала себя с потрохами. Пусть и попыталась извернуться, откупившись размытой фразой о тех, у кого есть силы что-то изменить.

- И на каком ты курсе? Небось С.О.В. по маггловедкнию сдавала? - Аластор усмехнулся. Он бросил быстрый взгляд за спину, посмотрел по сторонам и, выгадав момент, достал волшебную палочку и одним коротким движением стёр с обоих плакатов упоминание волшебников. Вряд ли шкеты, конечно, решатся повторить вылазку, но если решатся, пусть им придётся потратить лишние пятнадцать минут на написание новой ерунды.
Поводов для ареста тут не было. Даже попытку нарушения Статута сюда не припишешь - эти плакаты едва ли привлекали больше внимания, чем форменная мантия Муди. При задержании девчонка не сопротивлялась, угрозы для похожих и тем более самого Аластора не представляла. По всему выходило, что надо вызвать её родителей и поговорить с ними по душам. Но совам нужно время, ближайший камин в Министерстве, а говорящего Патронуса к незнакомцам не отправишь. По-хорошему надо привести любительницу Ирландии в атриум и передать дежурному, пусть сами там разбираются, как разыскивать её родню и какие санкции к ним применить. Много чести для такой малявки, чтобы с ней возился аврор, а уж тем более старший.
А дежурит сегодня Перкинс. Дотошный, как пять нюхлей. Не выпустит, пока не оформит всё по протоколу, ещё наверняка и личные дела ее родственников поднимет на предмет подозрительных связей.

- Ну, рассказывай, что там с твоей Ирландией.
Не поведёт он её в Министерство. Нечего там делать, только честных служак отвлекать своими глупостями. Перкинс и так найдёт себе занятие, даром что в Лютном только вчера закончились облавы на подпольных зельеваров.
- Прости, конечно, но у меня обед, - остывающая (а по сути уже остывшая) картошечка действительно волновала Аластора сейчас куда больше, чем судьба ирландских магглов. Поэтому он отошёл в сторону, чтобы телефонная будка (совершенно обыкновенная, разве что заговоренная от чрезмерного внимания магглов - вход в Министерство был ниже по переулку) заслонила его от прохожих, прислонился к стене и закинул в рот пару кусков жареной рыбы.
- И давай побыстрее. Как тебя, кстати, зовут?

Маркус любил гулять вечерами, особенно перед полнолунием, до которого оставалось меньше недели. Прогулки помогали развеяться, волку нравилась свобода и запах леса, хоть до леса Белби толком не доходил, разве что до озера. Он уже выпил первую дозу зелья, так как писал дядя в последнем письме. Такая жизнь всегда его раздражала, иногда больше, иногда меньше, но скрываться он не любил. Ему хотелось обычной жизни, а не прислушиваться к внутреннему зверю каждый раз, следить за языком, ведь он слышал и чуял куда больше других. И прочие мелочи в виде контроля. Любому человеку это бы надоело.

Марк уже шел по замку в сторону башни Рейвенкло. И он бы шел своей дорогой, но кое-что донеслось до его тонкого слуха.«Отлично...Девочки малые, что уже совсем с ума посходили?» Судя по запаху вокруг блондинки, которая не реагировала на агрессию чем еще больше раздражала однокурсниц. В общем вокруг мирной девочки собралось двое, что как минимум нечестно. Маркус хоть и не был как-то связан со старостой, но проходить мимо определенно не собирался. Больше всего Марк ненавидел, когда пытались докопаться либо до слабых, либо просто к тем, кто был выше глупых междоусобиц. Белби приближается беззвучно, он хищник природа его этому научила. Меньше минуты и он стоит рядом с белокурой девочкой.

— Смотрю родители вас не научили, как ведут себя дамы в приличном обществе. Спрятали палочки, пока я у вас их не отобрал.

Маркус говорит строго, и точно знает, что имена этих двоих он запомнит.

— Вы бы, девочки, лучше бы оценки подтянули, ваш год лишает нас пунктов с моментальной скоростью. Не потому ли это, что вы так низко нападаете на безоружного еще и двое на одного. Видимо о чести вам родители тоже не рассказывали.

Белби видит, как барышни заливаются краской и прячут палочки. Он отлично знал, что младшекурсницы сохнут почти по каждому из их года, а тем более по тем, у кого известные семьи. Марк мог похвастаться всем, но он умел вести себя в обществе.

— Быстро по комнатам, и подумайте о том, как вести себя в обществе. Если я еще раз подобное увижу, будете разбираться с деканом. Он такого не потерпит.

Белби смотрит вслед неприятным уже для четырнадцати лет девицам и переводит взгляд на белокурую девочку, которую, кажется, звали Луной. Ах, да староста предупреждал, что она иногда ходит во сне, точно.

— Луна, ты в порядке? Маркус улыбается, — ах, да, не уверен, что мы знакомы — Маркус Белби. Парень протягивает девушке руку, и радуется, что с ней судя по виду ничего плохого случится не успело.

За окном был дикий ливень. Такой, в который лишь сидеть у камина хочется. Амикусу же обдумывал план действий, ожидая своего гостя. Нападение на иностранную делегацию отличный ход, но просто их убить слишком просто. Лорд хотел посеять страх, а именно под их лицами убить магглов и завязать интернациональный скандал. Идея гениальная, безусловно, но нужно было четко проработать детали, осмотреть местность. У Пожирателей много глаз и ушей в министерстве, поэтому маршрут прибытия иностранцев ему известен, как и общие черты того, как авроры собираются сопровождать их и предоставлять охрану. В идеале, конечно, чтобы вместо оговоренного места порт-ключ перенес их в другое место. Увы и ах, у них не настолько много связей, а значит нужно продумывать план попроще.

Эльф сообщает о прибытии гостя, Кэрроу распоряжается о том, чтобы принесли напитки и проводили Лестрейнджа в малую гостиную. Амикус уже наложил на нее чары, чтобы ни одно слово не вылетело за пределы комнаты. Мать сегодня удачно где-то встречалась с подругами, но ему не нужны сюрпризы.

- Рудо, рад тебя видеть. Как ты?

С Лестрейнджем старшим они знакомы давно. Школа, общие знакомые, один и тот же круг, да и род занятий у них весьма похож. В общем общения было побольше, чем с некоторыми другими пожирателями. Мику было комфортно работать вместе с Рудо. Кэрроу взмахивает палочкой и разливает по бокалам огневиски, после передает сразу же бокал Рудольфусу.

- Судя по информации полученной нашими коллегами, делегация прибудет в Ричмонд парк. Там судя по всему достаточно места, чтобы скрыть происходящее от магглов.

Амикус предлагает гостю сесть и после занимает соседнее кресло. Мужчина делает несколько глотков. Один взмах палочки и перед ними в воздухе зависает карта местности, которую ему тоже предоставили. Амикус в этой маггловской части города с роду не был. Среди волшебников куда больше популярны другие леса.

- Еще бы вообще иметь понятие что это за место, я в такие маггловские дыры не суюсь.

- Take it to the wall to be hung on the wall, to be viewed by all a tribute in the grand hall...

- ... to be hung on the wall, - протянула Сибилл чуть визгливо и навзрыд, в тон солистке "Банши"; девушки начали петь уже после того, как в ней оказались три шота, и полностью название она не запомнила. Кто вообще называет панк-группу названием больше чем из двух слов? Проигнорировав соль и лайм, Трелони резким движением закинула в себя шот текилы, после чего кликнула бармена - этой дороге в Рим нужен был финал в римском консульстве, а за консула сойдёт пол литра тёмного эля. У неё сегодня праздник, который начался дня два назад, а ещё она что-то забыла, но не могла вспомнить - что именно, и это её волновало, но только до той поры, пока Сибилл не отвлекалась на "блестящее".

- Bring yourselves out from your showcase parties, But you’ve been shut away too - long - you’ve been shut away too long..., - девушке-вороне надрывающейся в микрофон вторил зал, шумное дымное море голов, эпилептично колышущееся в красно-синей темноте. Жара, духота, ядовито-красный логотип "клуб 100" над баром, неон, вспышки света и звук, который не слышно, но от которого закладывает уши, а внутри всё дрожит так, что скоро станет желе; прежженые иглы волос, потёкшие мейк-апы, тяжелые кожаные куртки и сапоги, в которых жарко, шипы, слэм и ор; кто-то бьёт кого-то в толпе, кому-то разбили прямо об рожу стакан, кто-то курит траву и блюёт в туалете, а кого-то зачали здесь же, в углу. Свобода, мир и любовь - великое благо иметь право и мочь делать то, что хочется, и делать это прямо сейчас.

Сидя в пол оборота на высоком барном стуле, оперевшись одной рукой о зелёную барную стойку, а во второй держа стакан, Сибилл от души подпевала солистке, размахивая элем в такт музыке. Высокая, худощавая, но с круглым лицом, c мощной кудряво-лохматой копной рыже-каштановых волос, увешанная браслетами, кулонами и бусами, с мощными круглыми серьгами в виде раковин моллюсков-гребешков; с размазавшимися кирпично-ржавыми тенями, выглядящими как лихорадочный румянец на болезненно бледном лице, и большими круглыми глазами с ошалело расширенными зрачками. Одета она была в длинное оранжево-желтое платье, не то под 1920е, не под римскую тогу, переливающееся от количества бисера и пайеток и в накинутую поверх него тяжелую, будто с чужого плеча, кожаную куртку - Трелони среди панков и рокеров выглядела одновременно уместно и совершенно инородно.

Вынесите его в холл, да повесьте на стене... вспышка софита - Сибилл всхлипнула и кинула стакан куда-то в толпу, но ни в кого не попала и не покалечила, потому что он был пластиковый. Недавно она прочитала об Иисусе, и в начале подумала о том, как добрые люди взяли и гвоздями его прибили к кресту; потом она вспомнила о том, как он плакал над умершим Лазарем перед тем, как его воскресить; а потом она вспомнила, о чём забыла и расплакалась. Не навзрыд, не закрывая лицо руками, а понимая, что плачет, только потому что глаза защипало.

"Баньши" со своим хором запела что-то о счастливом доме, в котором все бывают нормальными, но только во сне или что-то в этом роде. Сибилл размашисто провела пальцами по скуле под глазом, стирая в бок смесь слёз, теней и блёсток и резко повернулась в бок. На соседнем стуле обнаружился светловолосый юноша бледный со взглядом горящим, но в целом Трелони бы устроил сейчас кто угодно.

- Мне неделю назад пришла повестка в суд, потому что мой муж захотел со мной развестись, но не мог меня найти, а я забыла ответить на его письмо. Три дня назад мне нужно было прийти в этот дурацкий Визенгамот, я, честно говоря, вообще не понимаю, как эта херня работает, и знаешь, я с ним не виделась года три, но мне почему-то стало так грустно, я не знаю почему, хотя я уже не помню, если честно, грустно или радостно, или меня куда-то позвали, а я потом ушла, и теперь я тут, - Сибилл говорила сбивчиво и неровно, её голос прерывался и скакал, одновременно пытаясь не сипеть из-за не прекращающегося немого плача, и перекричать музыку так, чтобы её было слышно. - У меня такое чувство, что всё идёт не так, но я не знаю, как вообще должно быть "так", и что с этим делать, и не делаю с этим ничего, но не уверена, что это был хороший план. Будешь пиво? И слушай, у тебя есть трава?

Дышать в корсете, стянувшем ей ребра, становится сложнее с каждым новым словом Министра, очень долго и предсказуемо говорившего о том, что этот год для магического мира был сложным. Всегда на подобных мероприятиях и в маггловском, и в магическом мире главы сначала сетуют на судьбу в духе: “нам были посланы испытания”, потом немного больше оправдываются за все свои ошибки: “мы работали, несмотря ни на что”, а гораздо больше времени занимает хвастовство о том, что было сделано, словно это самое совершенное – это лично их заслуга, а не всех собравшихся сотрудников. В Рождество, казалось бы, стоит прощать все обиды, строить планы, радоваться, что посреди полнейшего хаоса, в который магическая Британия падает все стремительнее, есть место свечам, колокольчикам, еловым ветвям, украшающим позолоченные камины Атриума. Но только у Спадмор среди толпы учащается сердцебиение, а взгляд блуждает по лицам, высматривая надменные лица чистокровных снобов и более приветливые и светлые – ее коллег, в кругу которых она и находилась, стараясь не выбиваться из коллектива.
Парадная мантия у нее не застегнута и не закрывает платье полностью, позволяя проходящим мимо волшебникам периодически бросать взгляды в сторону ее корсета-бандо. Взгляды Фелу не смущают, ибо она занята более важным с ее точки зрения – мысленным спором с Министром. Для нее год был не “разным”, хорошее оставалось в тени испытанного стресса, и многое хотелось бы просто забыть. Даже можно сказать, что время до осени Спадмор провела в некой прострации, все делая на каком-то магическом автоматизме.
Усиленный заклинанием мужской голос вещает, что главное, чтобы все близкие были живы и здоровы. Действительно – главное. А что делать тем, для кого эта фраза теперь не истинна, а их семейное уравнение после нехитрых подсчетов изменило итог со ста процентов на двадцать? Помимо нее, у Спадморов остался только один представитель – не смогут они теперь вот так “собираться за столом всей семьей”. Не выйдет больше вот это излишне поэтичное – рядом все, кого вы любите, и то, без чего просто жить не можете. А раньше ведь могло раздражать: папино ворчание, мамины стопки документов, принесенных из Министерства, дедушкина манера говорить длинно и путанно и бабушкина чрезмерная картавость или просьбы съесть еще выпечку с персиками. Сладкий вкус уже стоит камнем в пищеводе, но все равно ешь, потому что вкусно. И все живы, все рядом.
До начала выступления Офелия не позволяла себе упасть в пучину сожаления о том, что собираться на праздник ей помогала подруга, а не кто-то из родных ей женщин. Но каждый раз, когда в жизни волшебницы происходили важные события, влияющие на ее будущее — не сразу выходило побороть грусть, спровоцированную бесконечным потоком мыслей о том, что ее семья, за исключением брата, так и не дожила до момента, когда Фела закончила обучение, отлично показала себя на экзаменах и прошла на стажировку в аврорат. Не по своей вине ни Эйбл, ни Элоиза не смогут порадоваться ее успехам или сказать какое-то напутствие, после которого сразу стало бы спокойнее. Они уже никогда не обнимут ее и не разворошат передние прядки волос в ласковом движении пальцев. И сперва Офелия думала, что готова улыбаться своему отражению, потому что выглядела действительно хорошо и старалась соответствовать атмосфернее. Сквозь пелену ставшего привычным за эти полгода состояния даже пробились ростки эмоций, напоминающие предвкушение, приятную нервозность и радость. Теперь они обречены исчезнуть, хоть речь наконец подошла к логическому завершению.
Фела решает извиниться перед группкой авроров и начинает пробираться к фуршетным столам, чтобы выпить. Не факт, что побег и распитие алкоголя помогут ей успокоиться, но необходимость проскользнуть тенью мимо каминов и уйти подальше от места начавшихся танцев, музыки и бесконечной череды поздравлений и разговоров о снежной погоде, цветах львиного факультета или вкусе имбирных пряников и облепихового лимонада или какао с корицей, которые подавали в это время в Большом зале. Сейчас Спадмор интересует только пунш и подхваченная пальцами в черных длинных перчатках шпажка с нанизанным на нее сырно-помидорное канапе. Хотя, признаться, с пуншем грозится выйти проблема.
Заметить гостя вечера, решившего потревожить ее покой, Офелия замечает не сразу. Будь она внимательнее, вряд ли бы решила остановиться у чаши, где скоро начнет собираться народ, утомившийся от светских бесед. С другой стороны, находясь в переполненном волшебниками разного статуса Атриуме слишком глупое решение – надеяться, что с ней никто не заговорит. Стажер – новое лицо и потенциальное развлечение для тех, кому приелось из года в год тонуть в болоте одинаковых лиц, лифтов и кабинетов – об этом Офелию предупреждали не раз.
– Если драконом, то я просто обязана прислушаться, — ей приходится вновь собраться с мыслями, потому что слова незнакомца кажутся Спадмор проверкой. – Предпочитаю эльфийское, но за неимением лучшего – крапивное. Вам не кажется странным, что на такое мероприятие подали херес? Оно ведь слишком крепкое, и парочка бокалов может очень пагубно повлиять на манеры гостей. Но радует, что здесь не оказалось места напиткам вроде репового вина.
Не сказать, чтобы Фела увлекалась регулярным распитием алкоголя, чего нельзя сказать о некоторых ее друзьях-гриффиндорцах, умудряющихся волшебным образом проносить из “Трех метел” в гостиную смородиновый ром или огневиски. Брат с отцом и дедом были, как и директор Дамблдор, любителями распить несколько пинт медовухи по праздником, а бабушка Мела явно пользовалась своим французским шармом, обучая Элоизу и Офелию разбираться в сортах вина и в годах их выпуска. Это как с таблицей Менделеева – думаешь, что никогда не понадобится, а в итоге свободно поддерживаешь беседу о напитках магического мира с волшебником, кажущимся ей знакомым – то ли со страниц Пророка, то ли они где-то в коридорах Министерства успели пересечься за эти несколько месяцев, в течение которых Спадмор имеет статус стажера.

Кора не ожидает, что из-за Розье она станет причиной ненависти с разных углов. Она уже за семь лет привыкла не обращать внимание на шепот за спиной, о том что ей не место на слизерине. А они кто такие, чтобы спорить с древним артефактом? Переродившиеся Мерлин и Моргана? Коралайн игнорирует многие разговоры, но когда она стала девушкой Эвана их поубавилось. Кто-то просто говорил, что "какого хрена он встречается с полукровкой", а кого-то просто бесил сам факт, что он вообще с кем-то встречается. Мерлин у девушек, что нет занятий по приличнее?

Дело уже шло к обеду, Кора шла в большой зал сама, ведь Эван и остальные члены команды все еще были на тренировке. Они обычно появлялись в зале под конец обеда. МакДугал успевает только выйти из подземелий и пройти половину коридора как перед ней появляются пять девиц. Кора примерно сразу же понимает к чему тут все будет идти. Но возможно ей еще удастся решить все словами.

- Что за сборище, решили меня преследовать?

Девки явно были недовольны, Кора видит здесь и своих однокурсниц и некоторых Рейвенкловок. Мерлин, что это за коалиция такая? Девушки буквально одна за одной начинают говорить ей гадости. Все в стандартно "кто ты такая?", "что ты из себя возомнила?", "ты ему не пара". И все в таком духе.

- Барышни, ваше мнение мне прямо очень важно, вы все сказали? Расходитесь.

Ну это было бы очень просто, если бы все разошлись. Но Кора не привыкла давать себя в обиду, как только одна из девок тянет к ней руку, чтобы ударить, она хватается за палочку. Одна из девушек успевает ухватить ее за волосы, но при взмахе палочки отлетает по коридору. А потом так же еще одна. На звуки сбегаются слишком много людей, старосты, преподаватели. И группу девочек и Кору отправляют к директору под присмотром. Правда девочки тут же поют свои песни, как она напала на пятерых. Мерлин какие придурки. Настроение, конечно, катится в жопу, потому что схера вообще они решили на нее напасть?

Директор читает ей какую-то лекцию, что вопросы надо решать словами. Глаголит какую-то мудрость и отправляет на отработки.  Какого дракла? Кора забывает даже про обед, она закутывается в мантию и сваливает в один из заброшенных классов недалеко от спуска в подземелья. Сейчас ей просто хотелось побыть одной. Что за дракклова жизнь, а? И Кора была уверена, что будь она чистокровной с папашей в министерстве, они бы такого себе не позволили. Это злило ее еще больше. Она садится на подоконник, посильнее запахивает мантию и надеется успокоиться.

у флер дел слишком много, забот слишком много, страданий и боли, и невыплаканных слез слишком много. у билла – больше и она часть на свои плечи берет, его ношу облегчить пытаясь, потому что она знала на что идет, знала лучше многих, пожалуй, и для нее клятвы свадебные не пустой звук. она для мужа – подмога и опора, как и он для нее – защита. он защищать вынужден сейчас слишком многих и слишком многое, она слишком о многом заботиться. и поэтому она рассказывает ему не все или не сразу, утаивает часть проблем оппозиционеров, решая их собственными силами, говоря о случившемся уже после, когда проблема, если не исчезла окончательно, то быть чересчур острой перестала. она редко ему говорит о собственной усталости, о собственных головных болях, переживаниях и проблемах. у билла проблем и забот – выше крыши и плечи ноют, и скрипят, надрываясь под непосильным весом. они все пытаются на себя забрать часть чужой беды. билл подставляет плечо невиллу, на которого участь избранного свалилась непрошенным и нежеланным клеймом. флер подставляет плечо биллу, потому что хочет его ношу облегчить хоть как-то, потому что любит мужа безмерно и это теперь и ее война тоже. это теперь их война.

[indent] флер свои беды не делит с артуром, у него в этой войне семьи слишком много потеряно; она не делит их с молли (теперь уже никогда и не сможет); не делит с джинни и джорджем, что в горечи и злобе своей утоплены до краев; не делит с роном, так и не найдя с ним общий язык (у него слишком прочная связка золотого трио была всегда, их теперь двое, но он не ищет кого-то за пределами гермионы). флер изредка себе позволяет выговориться чарли. единственным из братьев, что в этой семье чужим кажется, даже перси, из раза в раз семью предававший остается для нее навсегда уизли. черной овцой, но навсегда уизли. чарли – другой. похожий на билла настолько, что ей легко ему в первый раз открыться, от усталости не находя слов, задыхаясь от нехватки воздуха и истощения. непохожий на остальных достаточно, чтобы не было между ними прогорклого привкуса не принятия. флер знает, что время – вода и сейчас не до старых обид, но рана саднит непозволительно сильно. но только не рядом с чарли.

[indent] она изменений долго не замечает, то ли не хочет внимания на них обращать, то ли физически не может уделять свое время еще и этому. она с начала войны стала раздражительнее и не регулярнее, и до того не могла похвастаться никогда, идеальным расписанием своего тела, а теперь куда уж ей. война и стресса количество чрезмерное накладывает свой отпечаток на каждого, флер уверена в том, что это явление временное. она просто недостаточно ест, недостаточно спит, ее самой недостаточно. и она разрывается на миллион маленьких дел и бед и трагедий, что окружают ее повсеместно. флер ночами сидит у попавшего к ним мальчишки-беженца, он магглорожденный, потерять уже успел в этой войне родителей, но смог спасти сестру, и оппозиция нашла их, дала им кров и пищу, оказала медицинскую помощь. ему тринадцать всего, сестре и того меньше, и флер с ними проводит времени дольше обычного, поит зельями для восстановления и залечивания многочисленных ран, держит за руку, пока он борется с последствиями проклятия. флер просыпается засветло, чтобы проверить запасы еды их, что тают на глазах, придумать как растянуть остатки крупы и банок с тушенкой еще на пару дней хотя бы. флер успокаивает и лечит, и кормит, и выслушивает переживания, разрешает споры.

[indent] она с реальностью своей новой сталкивается, когда уже почти слишком поздно. чье-то неосторожное замечание, ее собственные судорожные подсчеты и пересчеты, и проверка заклинанием, как приговор смертельный. флер не чувствует радости и эйфории от осознания, что станет матерью. флер не может стать матерью, только не сейчас, только не здесь. они должны выиграть эту войну, они должны победить, зализать раны и она тогда мужу родит дочь, которую они назовут победой. флер не может себе позволить эту беременность и этого ребенка. это жестоко слишком и к ней, и к нерожденному ее ребенку. это требует от нее слишком много. флер нечего больше отдавать.

[indent] она с этой мыслью новой, пугающей, ужасающей живет еще с неделю, смириться с решением своим пытается. у нее слишком много на кону стоит и не единого верного выбора. она отдаляется от всех, избегает намеренно мужа (ему ли не догадаться, с шестью то младшими братьями, да сестрой), реже остается со всеми на ужин, не зная, как скрыть, что от запаха тушенки ее выворачивает потом наизнанку. флер – стянутый сном скелет, у нее кожа тонкая как пергамент, того и гляди порвется и прорвутся наружу острые кости и боль, что заменила ей уже кровь.

[indent] флер уединения ищет чаще, чем прежде и не может никому рассказать. ее единственный конфидант нечаянный – чарли и она не может его в положение такое ставить, не может просить скрыть то, чему она не желает дать увидеть свет. он находит ее сам, конечно, находит, оказавшись однажды рядом, оказывается удивительно настроен на ее собственную волну. чарли рядом оказывается всегда, когда флер плохо. флер плохо почти всегда, но сегодня ей отвратительно. и ужасно. и омерзительно от себя самой. она не может заставить себя посмотреть ему в глаза. она боится, что он увидит в них больше, чем должен, еще больше боится, что окажется не так стоек, как билл и падет перед чарами вейлы. флер никогда не сможет себя простить.

[indent] - неделю, может чуть больше, может чуть меньше, - она лукавит, она знает о ребенке семь дней девять часов и пятьдесят четыре минуты. пятьдесят пять. пятьдесят шесть. это единственная мысль на которую она эту неделю способна и вопрос чарли ее ставит в тупик настолько, что она не пытается ему лгать, отрицая собственную беременность. – кто-то еще знает? – она молит себя, чтобы голос не скатился в истерику, она спрашивает только об одном. билл знает? и слезы по щекам текут безостановочным потоком, у флер контроль утекает сквозь пальцы и ее трясет от беззвучных рыданий. она всю свою ношу на чарли скидывает, она смотрит, как она подбирается к его шее, зыбучими песками переползает в рот, грозится залезть в ноздри, выжать всю жизнь, забрать все. – я не могу оставить ребенка, чарли, ты же понимаешь? не могу.

скину чуть позже

ваш пост