Drinking is good for you! Soon you are unconstrained
Drinking is good for you! Here comes the womanizer
Drinking is good for you! Not anymore lonesome
Drinking is good for you! And you will feel awesome
Korpiklaani - Vodka

  Каэр Трольде шумел на весь Ард Скеллиг в этот вечер. И грозил не замолкать всю ночь. А то и ещё день-другой после. В Зале Тролля проливались реки пива и пожиралось или пропадало безбожное количество еды. Гул голосов был подобен рокоту холодных волн, бьющихся в скалы где-то далеко внизу, ломающих о них могучие льдины, успевшие уже заполонить океан вокруг Островов. Ан Крайты славили конец года, полного дел и путешествий. Традиционно, за месяц до Йуле, чтобы к моменту славного праздника мечт о грядущей весне народ не успел сильно заскучать.
  Жар костров и каминов, рёв пламени и шум толпы, песни скальдов, без устали трудящих свои луженые глотки и несчастные инструменты. День славы и почёта для павших и победивших. Ночь сожаления по тем, кто пропал в море без вести. Дни и ночи без войны и вражды, когда любая кровь, пролитая не в молодецкой удали в кругу или не во славу богов станет вечным проклятием злодея. Поговаривают, что даже самые отъявленные островные головорезы, которым давно нет дела до законов, в эти дни оставляют своё ремесло и навещают давно было забытую родню. Может, сказка, но верить в неё всё же охота.

  Крах ан Крайт был повсюду в этот день. Молодой сын ярла, совсем недавно лишившийся практически в руки ему шедшей Цинтры и её принцессы, он был ещё больше обычного неспокоен, горделив и громок. Да, он понимал, что там была замешана могучая магия, да и Паветта оказалась порченной девкой и любительницей всяких проходимцев, но отмыться от позора всё никак не мог. Даже не потому, что желал пепельноволосую, нет. Это-то было забыть проще всего, в немалой степени помогло то, как он насвинячился в те дни. Но вот пересуды, болтовня сверстников и, тем паче, мелкоты, а заодно и завуалированные насмешки ярлов иных кланов...
  Разбитая скула, к которой с до смешного серьезной мордашкой сверкающая зенками молодая щитница из, кажется, Друммондов прикладывала холодный снежок, чуть остудила Краха, слишком было ушедшего в свои мысли. Мотнув головой, он трубно высморкался, оставляя на снегу, покрывавшем один из балконов Каэр Трольде след своей крови, и выпрямился, сверкая кровавой улыбкой подходящему к нему увальню, носящему цвета Тиршах. Только что, в кругу, они крепко намяли друг другу бока под одобрительными взглядами своих семейств, а теперь... Наверное, им теперь быть братьями, если не по крови, то по духу.

  Карусель цветов и красок унесла Ан Крайта дальше, в эту восхитительную наступающую ночь, полную восторгов, испытаний и побед. След тяжелой перчатки Тиршах на скуле, ощущение укусов Друммонд на его плече, когда он, вопреки всем возможным законам и порядкам, да и клановой ненависти, поуспокоил эту слишком серьезную и уж слишком беззащитно зыркавшую на него щитницу в одной из комнат замка. Руку саднил след веревки Броквар, натянутой между слепо лупцующими друг друга мешками под гогот толпы парнями. Голову кружила выпивка, которую какой-то Тордаррох, как он заявлял, настаивал прямо в кузнице, чтобы та впитала в себя звон их молотков. Он кричал тосты, на которые отзывались одобрительным гулом, казалось, все, кто был в зале. Он слушал хвалебные речи о себе друзей и жарко оспаривал бахвальства иных, не забывая прерываться на хохот, когда особо острая шутка сводила на нет старания то одних, то других.
  Эта ночь была его короной и мантией, а сам он считал себя уже даже не ярлом, а королём. Если не навсегда, то на сейчас. Кто же ему ровня? Да никто! Он молод и силён, в нём удали — на сотню хватит, а силы, поди, и того больше. Одним словом — Ан Крайт.

  Наверное, по уму было бы просто продолжать веселиться. Более мудрые и старые мужи не обращали никакого внимания на возню молодёжи и их соперничества, лишь подначивали на то, чтобы продолжали, старались, зарабатывали славу и имя себе и клану. А значит, водя осоловелым взором по гостям праздника, нужно было искать себе соперников, местных или чужих. Схватка на деревянных мечах с кем-то из особо важных северян. Или же состязание в стрельбе с каким-нибудь каэдвенским гордецом. А то даже и выйдет зацепиться взглядом за какого-нибудь необычного гостя, вдруг есть офирцы или зерриканцы, вот с кем будет весело схлестнуться в любом испытании, от шуток до бега по скалам до вершины, властвующей над Каэр Трольде.
  Но хитрая судьба направила его взгляд в иную сторону. Мимо ангельски миловидной бардочки, близ которой, чтобы слышать среди гомона зала её песню, собрались зрители. Вдоль стола для почетных гостей, который точнее можно было бы охарактеризовать как "Стол для тех, с кем сидеть или кого обидеть себе дороже". Вроде и близко к ярлу, но одновременно и чуть в стороне от общего веселья, отделенный от остальных низкой каменной оградой и рядом железных чаш с пылающим древесным углём.

  Будь Ан Крайт неисправимым романтиком, он бы сказал, что потерял дар речи и был восхищен неземной красотой. Будь он трезв, то, вероятно, вспомнил бы рассказы о некоей монохромной ведьме, которая хоть и прекрасна, как роща Фрейи, цветущая под зимними снегами, но безжалостна и опасна, как самая лютая эндриага в пещерах Островов. Крах, в свою очередь, был весьма прагматичным и чертовски пьяным молодым человеком, потому он охарактеризовал свои эмоции, чувства и ощущения куда проще. Перед ним был ещё один приз судьбы, который достанется лучшему. Он, Крах ан Крайт, с каждым мигом всё более желал заполучить этот приз. И, заодно, был лучшим.
  Так за чем же дело встало?
  Его нападение было тщательно просчитано. Словно волк, подкрадывавшийся к нежному ягненку, он взял в сторону, кругом обходя стол. Как опытный охотник он, невзирая на алкогольный угар, хладнокровно приценивался к добыче, не позволяя себе пока что увериться в том, что он её получит. И как виршеплет, учившийся слагать слова в стихотворения и баллады у самого Сахти Мореголосого, он подбирал оружие своего нападения. Игнорируя штурм и осаду. Намереваясь взять город, пока врата открыты, а стража отвлеклась на аппетитное бедрышко фазана.

  Будь он чуть менее пьян и более свеж, это было бы явление, достойное Краха ан Крайта. Он сел бы близ восхитительной женщины, используя всё обаяние пирата, красоту мужчины своего клана, нежные слова со всего света, от Офира до Ковира, галантнейшие манеры, смешанные с напористостью и бравадой островитянина. Он был бы неотразим.
  Увы, не это увидела и услышала чародейка в первые свои секунды общения с Крахом ан Крайтом. Рядом с ней оказался молодой мужчина с весьма солидным набором синяков и ссадин, с поспешно стянутой в хвост копной непослушных рыжих волос, чей голос потерял всё очарование, когда Крах прервал приветствие и парочку иноземных фраз любви и восхищения на то, чтобы откашляться, а заодно и, не видя в этом ничего зазорного, схватить Йеннифэр из Венгерберга за коленку, властно, словно уже обладал ей и мог себе это позволить.

  Напористость была на месте. Остальное же несколько хромало. Но воодушевленный Крах не позволял себе этого заметить. Если этой ситуации и нужно было что-то ещё, последний штрих, чтобы завершить его портрет, то следующее им сотворенное было, разумеется, тем самым поступком. Ладонь на коленке явно собралась уже двинуться выше по бедру, а сам он с самодовольнейшей из улыбок сообщил чародейке, что он нашёл в ней, прекрасной, наилучшую кандидатуру на то, чтобы стать, на эту ночь иль на века вперед, его возлюбленной.

Первый бой. Даже не так. Первый налёт. Вот что напоминал момент сковывающего рассудок и прогоняющего веселье подпития ужаса. Ужаса от осознания запертости в собственном бренном теле. Все свои силы и волю Крах бросал на то, чтобы освободиться, но всё было тщетно. И потому приходилось слушать. Осознавать. И смиряться.

  Нет, он не испугался тогда, с десяток лет назад. Просто кто-то вынул жилы из всего тела, заменил Ан Крайта ледяной статуей, сжимающей в руках топор и щит. А страшно не было. Наверное. Просто стрелы свистели мимо него, рядом рычали, готовясь сыграть с судьбой в кости, воины, а в лицо летели брызги солёной воды.
  В тот жуткий день Крах поборол себя. Не могло же быть иначе. Это было его тело и его война, пришлось лишь прокусить губы, заорать и с вкусом своей же крови во рту заставить себя прыгнуть вперёд, когда их лодка была прямо у берега.
  И убить. Это помогло лучше всего. Первая же смерть начала разрушать оковы ужаса,а её обыденность сделала битву грязным, понятным, будничным делом.

  Сейчас же он слушал ядовитые тирады чародейки, пылал гневом и стыдом в ответ на её обвинения, ковал в себе стальную, бесконечную ответную обиду, из тех, что запоминаются на века… Но ничего не мог сделать. Лишь отбрасывать холодные волны отчаянного ужаса вспышками гневных мыслей, осколками воспоминаний, мысленными оскорблениями. И образами тех, из за кого нельзя было сдаваться.
  Что взять с попавшейся в капкан животики. Многие и лапы себе отгрызают.

  Кубок был финалом, Крах знал это, хоть и надеялся изо всех сил на иное. Рассудок оспаривал возможность, но инстинкты колотили во все барабаны, требовали бежать, спасаться, двигаться. Холодное вино станет гибелью его, той самой финальной смертью, после которой лишь суд и укоризненные взгляды Фрейи и Хеймдаля.
  Видят боги, он был готов просить прощения. В момент просветления, в этом болоте липкого отчаяния, с острыми играми ужаса, проезжающими его сердце, он был готов на всё, лишь бы жить. Или хотя бы, если и умереть, то не так… Глупо.

  Проснулся он уже во власти вернувшегося в свои права алкоголя. Почти не осознавал себя. Было ли в то время важно, проклят он или нет? Да чёрта с два. Смесь пьяного угара, эйфории от ощущения себя живым и гнева делали своё. Он бы и так пел и ругался пополам, не зная, чего хотелось больше: чтобы чародейку тотчас же казнили, или же поговорить с ней по-свойски.
  Стоит признать, картина того, как он мог бы разворотить и переломать её мерзко правильное лицо, присутствовала в меню образов, предоставляемых его воспалённые рассудком.
  Он, впрочем, не успел слишком уж испортить вечер, потому что так и не выразив ничего внятного, кроме пары весьма сомнительных заявлений и нескольких порывов начать петь, рухнул, пав всё же жертвой эмоциональных качелей и алкогольных возлияний.

  Утро пришло. Лучше бы оно этого не делало. Ранний час, поди петухи ещё не выдали свои трели, но Ан Крайт уже проснулся. Его лёгкие мерно и глубоко вдыхали воздух, а горло сводило от спазмов, когда все попытки прекратить это безобразие сметались влиянием чар.
  Крах ан Крайт пел. Это его и разбудило. И не его одного. На принесенного в его покои ночью друзьями отца, закашливающегося в каждой паузе между строками песни, смотрел, удивлённо и испуганно, Хьялмар.
  И это было хуже всех тех ужасов и ощущений, что были ранее. Одна мысль о том, что из за своей идиотии он мог потерять сына, а тот - отца, словно ударила Краха под дых, вышибла слёзы из заплывших глаз. И главное, о чудо, заставила его прекратить утреннюю песню, причин начала которой он ещё не понимал.

  За окном ещё было совсем темно, лишь зарницы освещали часть небосвода. Шёл мелкий осенний снег, который шелестел, стучась в окна. Краху было очень плохо. Его горло болело, словно ему в глотку насыпали иголок, или же заставили вдохнуть колючей каменной пыли. Впрочем, ему же было и хорошо. Он не пел. Почему-то. Хотя до того пел. Почему-то.
  Осколки этой загадки собирались воедино, медленно, но верно. Помог этому и кувшин воды, которую принёс Хьялти, как звал его отец. Лучше, поди, было бы выпить медку, или пива, а может рассола из бочонков с погребка, но и вода была благословением в том состоянии, в котором ощущал себя сейчас Крах.
  Укутав себя и сына тяжёлым тёплым покрывалом из шкур волков, ан Крайт, отвечая на вопрос любопытного ребёнка, тихо, хрипло, совсем не так как под влиянием чар, напевал ту же песню, с которой проснулся. Мыслями же он был далеко.
  Это утро было слишком странным, а ощущение едва обошедшей его смерти всё ещё было весьма сильно. Он не мог не погрузиться в тоску, от которой вроде бы избавился. Которую, в том числе, запивал и на памятном приёме в Центре. Хоть и вряд ли сознался бы в том даже собственному сыну, чьи рыжие вихры он гладил, безуспешно прогоняя влагу из уголков глаз.

  Ему не запрещалось иметь наложниц. Вторых жён, если угодно. Он обладал свободой, доступной мало кому из монархов или их лордов. Ему было позволено любить, обручиться, создать семью, и при том не нарушить все законы мира, если избранница была худородной. Какое ведь дело, отыщет потом себе и принцесску.
  Вроде бы, живи и наслаждайся.
  Только вот жить-то и не вышло.

  Он знал, что сказала бы ему его ненаглядная в этот момент. Как смеялась бы над тем, до чего его довела привычка переоценивать себя. С какой серьёзностью бы слушала его рассказ о всех тех мыслях и ощущениях, что он пережил.
  Хотя, чёрта бы с два он полез к какой-то ведьме, жди его в покоях или за каким-то из столов Герда. Даже та щитница из Друммонд, образ которой уже ускользал из памяти, запомнилась ему именно взглядом. Таким же, как у его подснежника, оставившей ему лишь сына на память о себе.
  Возможно, эта девка тоже могла бы понять, положить голову на колени, перебирать его, Краха, волосы и смотреть ему в глаза этими её бездонными зенками. Могла бы, но то был бы, поди, её омут бесконечного понимания и какой-то восхитительно бескрайней нежности, а просто взгляд сочувствия. Или ещё хуже, осуждения.

  Идти к ведьме было жутко. Настолько, насколько оно вообще возможно. Вспоминалась та власть и лёгкость, с которой она подчинила себе тело ан Крайта. Вспоминался вкус вина и холод чаши, которую его заставили испить.
  Но, с иной стороны, какой у него был выбор? Идти к Марквару и стать посмешищем, когда чародей побежит испрашивать позволений, разрешений и прочих у его дядьки? Нет, нужно было попробовать решить всё миром. Он, в конце-то концов, и правда повёл себя по-свински, что не делало ситуацию лучше.
  Глядишь, вышло бы по-человечески поговорить с колдуньей, пояснить, что зла он не желал, и что проклинать его тоже бы не следует. А там - на мировую, чарку распить и не видиться более никогда. Пускай валит к себе и там где-нибудь удавится.
  Да и именно это ему подсказала бы сделать Герда. Ещё бы и дала в дорогу, поди, каких-нибудь вкусностей и винца. Она же разбиралась в этих бабских порядках высокого северного общества. Сама же, как ни крути, была из каких-то отчаянно бедных, но столь же гордых полусеверянок.

  Сам же Крах такими талантами в дипломатии не обладал, потому принял решение идти с голыми руками, потратив время лишь на то, чтобы хоть немного привести себя в порядок. И вот, чутко проверяя, не тянет ли его снова петь и не ощущаются ли ещё какие-то побочные эффекты, он отыскал среди более-менее трезвых слуг парочку ему знакомых и вскоре уже смог всё организовать.
  Бритьё показало, что петь он не начал. Также никаких проблем не было с бодрящей прогулки по снегу, как и с небольшого окунается в стылую, ледяную воду. А вот последующая сразу за этим стадия купания в уже горячей воде, да в компании банщицы, сменившей вусмерть пьяного своего отца, дала весьма красноречивый ответ на вопрос причин проявления проклятия.
  Отмыться вышло, но образ свой в глазах несчастной и по возрасту скромной девки, которая вскоре после начала громогласной баллады о гордом конунге Олафе бросилась прочь из бани, Крах явно уже никогда не восстановит.

  Именно потому в дверь к чародейке колотил не прилично одетый и причесанный визитер, что планировалось, а всё ещё исходящий паром после спешных сборов Крах.
  Какой бы ни была причина, насколько ни была велика власть чародейки над простым людом, так издеваться над ними было куда большим свинством, чем любые вероятно неприятные действия и слова ан Крайта!

  Когда он всё же оказался внутри, кипящий в нём гнев слегка утих. Дверь приняла на себя немало сил островитянина и позволила хоть чуть-чуть придти в себя. Он собирался было, выдержав секундную паузу, сразу выразить всё, что думал и считал по поводу назревшей ситуации, но осекся, услышав вроде бы и справедливую, но совершенно выходящую за рамки добра и зла в своей наглости просьбу.
  Водички ей принести. Водички, сука! Да он бы ей и уксуса выпить не дал, чтобы лишить даже шанса на то, что она, черноволосая эта лярва, хотя бы в момент проглатывания его что-то наподобие удовольствия испытает!
  Раскидывается своими чарами, портит жизнь добрым людям, а потом лежит до полудня. Где ж это видано, чтобы такие вот стервы, в прямом значении слова, ещё и власть какую-то имели!

- А ну-ка слушай сюда, ты!..

  Он вспомнил ощущение панического ужаса от того, что не контролировал своё тело. Осекся. Но собрался всё же продолжать. Он - племянник короля Брана и короля Эйста, единственный, кому под стать носить титул ярла Ан Крайт, ничего эта зазнавшпяся ведьма ему не сделает.
  Затем вспомнил испуганный взгляд Хьялмара. И подернутый уже мороком забытья голос Герды, которая никогда не отказывалась проводить Краха в поход. Шутила, что если тот не вернётся, то она сама отплывает в следующий раз и отыщет его. Обещала ждать с улыбкой и не пропасть, даже если он не вернётся.
  Но никогда не сдерживала слёз.

  Он многое хотел сказать. Оскорбления вертелись на языке, собираясь в гневные речи, а зрелище совершенно не придающей этому значения ведьмы лишь усугубляло ситуацию.
  Но он нашёл в себе силы промолчать. Сжал кулаки. Вдохнул. Выдохнул.

- Сперва расколдуй, будь, сука, ласка.

  Ненавидел слабость. Ничем, кроме слабости, назвать этот момент не мог. И лишь сейчас, когда пропало натяжение, весь этот грохот барабанов гнева, он оглянулся, подмечая, что чародейка не просто лентяйка, а ещё и бардак разводит. И спит, поди, в чём придётся, аки собака пёстрая, черно-сука-белая. Касатка дрянная, сиськи нацепившая. Северная дикарка, что с неё взять, в баню то их розгами не загонишь. Да и баня там - одно название. Привычку мыться взяли у островных, да взяли-то как уд за щеку…

  Запахи, картина разбросанной одежды, представление того, в чём же сейчас под своим одеялом эта мерзкая характером, но всё же стараниями магии вылепленная идеальной внешне женщина… Не будь Крах в самом разгаре своих мысленных ворчаний, он, глядишь, уже был бы вынужден начать напевать. Но пока что успешно с этим боролся.

  Насколько уж мог.

Отредактировано Crach an Craite (2022-01-12 14:32:44)

Невидь - Мы с тобою пламя, мы с тобою звери!

  Секундой ранее Крах был почти уже готов идти на мировую. С его точки зрения, он был весьма дипломатичен. Он не выразил ничего из того, что думал. Сказал кратко и по существу. Даже попытался произнести последнее почти примирительным тоном, дескать, "Не шали, колдуняка, ну не надо оно тебе". И да, возможно он несколько упустил последовательность обид и ответов на них, и по вполне человечной привычке вообразил себя единственным потерпевшим в ситуации этой.
  Но это меркло перед тем, какой крендель решила выкинуть колдунья. Ещё по взгляду её Крах сразу понял, что беды не миновать. А когда та начала говорить, разбрызгивая свой яд и всё больше походя не на бабу, а на сирену, когда те свою личину бабью скидывают, молодой ан Крайт лишь вздохнул, ощущая вдруг, как весь его вполне-таки боевой запал начинает пропадать. Горло саднило, мокрая одежда неприятно липла к коже под наброшенной второпях меховой шубой. А ему ещё и высказывали свои чертовски, сука, важные замечания. И угрожали ещё заклинанием. И что-то ещё заявляли про его тон.
  Он бы, наверное, и сам докумекал до того, что всё это было зря. Что надо было идти к "своему" чародею. И чёрт бы с ними с насмешками, не так уж оно и жутко. Ну, поёт он, если вдруг бабу захотел, ну и чего такого. Иные вообще обмудками становятся, едва плечо голое заметят, а тут - весьма цивильный...
  Ан Крайт, пропустивший момент, когда черноволосая перешла уже на ту самую угрозу бросить в него ещё чары, вернул ей недовольный взгляд, ощущая себя самым неприятным образом зажатым в необычайно паскудную ситуацию. Она говорила, что он боится высказать ей то, что думает? Так пускай не сомневается, Крах не боится. Он, пытался проявить сраное уважение, сдержав некоторые весьма точные критические замечания при себе. А уж сейчас он проявит всё своё красноречие.

  Но не довелось. Точнее, мысли-то его чародейка могла слышать, и в мыслях этих она при желании откопала бы ещё немало красочных заявлений по поводу её образа, сути и прочих параметров. Но это всё было так, из чистого упрямства, не иначе. Или из любви к искусству. Без огонька. Ведь как тут выдашь огонь, когда тебя самым бессовестным образом отвлекают?
  И нет, ничего в этой ситуации не было такого уж необычайного. Сиськи и сиськи, бёдра и бёдра, мало ли ан Крайт их что ли видал? Но вкупе с определенной пикантностью ситуации, да и с тем, что он и без того был распаренный, так и не успевший охладиться по пути к дому чародейки, он, можно сказать, попался на крючок, точно какой-то карась.
  Ну, не считая того, что первые несколько секунд он держался молодцом. Практически даже поверил, что сейчас он способен, словно волевой друид, не обратить внимания на бабье коварство, подкрепленное мерзкими чарами. Только вот ошибкой было допускать эту мысль. Ведь пока он, пребывая в этом своём расстроенном состоянии, рассеяно смотрел на чародейку, практически не подмечая деталей и слушая очередную её самодовольную тираду, на сей раз про потенциальную оплату снятия чар, он был буквально неуязвим. А затем осознал это, ухмыльнулся, готовясь уже сообщить ей, что нет у неё, чародейки, над ним власти, когда он трезв. Начал искать, как бы оформить эту мысль. И попался.

  "Нет у тебя тут власти!"

  - Наливай полнее!.. - Песня вторглась в сознание, точно нож под рёбра, разметав мысли, сбросив остатки рассеянности и дав крепкого пинка самоконтролю. Крах вспыхнул, точно девка красная, да только не от одного стыда, а скорее от пробудившегося и вскинувшегося, словно чутко спящий куролиск, гнева. И страха. Вновь терять контроль было тем более жутко. Безумным взглядом он окинул чародейку.
  - ...Стынут наши души, - Он пел зычно, громко, надрывая горло. А сам тем временем, едва не сорвавшись на то, чтобы наброситься с кулаками на чародейку, крепко зажмурил глаза, силясь представить что угодно, что сбило бы наваждение, заставило бы его дурную суть угомониться. И, размахнувшись, вдарил кулаком по стене. Не сдерживаясь. Лишь бы прекратилось. Пускай хоть как-то, но ушло бы! Прочь из его головы! Прочь!
  - Под рубахой ветер,
В сердце непокой. - Ещё несколько ударов. Наотмашь, без смысла, подчиняясь инстинктам. Животные в капкане отгрызают себе лапу. Горло он себе перегрызть не мог. А захлопнуть зенки и отвлечься - пожалуй, было можно. Он очень на это надеялся.
  И оно сработало. Хоть как-то. Окровавленные кулаки вырвали его из плена чар, может лишь на эту секунду, может дольше. Не важно. Это уже было хорошо. Крах закашлялся, упираясь кулаком в стену, продолжая давить в неё. Боль была жалким средством, но сработала.

  Всё это заняло считанные секунды. Вот был Крах разъяренный. Вот - Крах пристыженный, рассеянно размышляющий, что делать. Затем - Крах гневный. Ну и теперь - вот. Позорище.
  "Морду ей надо было бить, а не стену."
  Ан Крайт, глубоко вдохнув, продолжил мысль.
  "Если слышишь это, то уж не обессудь. Не стал же."
  Он медленно открыл глаза, смотря в стену. Крепче сжал кулак, когда понял, что пытается уловить звуки оттуда, где находится чародейка. Точно животное, кнута боящееся. Смешно же, ей богу. Но что-то смеяться не хотелось. Но он всё же оскалился в невеселой улыбке. Ведь смешно. Всё как в детстве, когда учился так ругаться, чтобы обидно не было. Назвали тебя сукиным сыном, а ты стой и лыбу дави. И думай, что бы в ответ вякнуть, чтобы и мамку оберечь, и шутничка на место поставить. Такое почётно. А кулаками махать - нет.

  - Херовые у тебя чары. Не так её надо петь. - Пальцы двигались, значит, наверное, были в порядке. Больно, правда. Но это хорошо. Получилось прояснить немного непутёвую свою голову. Теперь главное не поддаваться снова.
  Саднящее горло не унималось, голос и тот звучал как-то не так. Воды бы. А лучше мёда. Но с этим придётся обождать. Нужно всё же как-то решить эту ситуацию. Бежать Крах точно никуда не намерен, значит решать нужно здесь.
  Что она там сказала? Думать, прежде чем открывать рот?
  Неплохая идея. Вдруг и правда поможет.

  - Наливай полнее!
Стынут наши души,
Под рубахой ветер,
В сердце непокой.

Танец отогреет
Жарким поцелуем -
Слаще нет наград!

  Сам он, не под действиями чар, пел иначе, не громким, надрывным воем, а глубоким голосом, как учил Сахти. Чтобы шёл из груди, через горло и вперед, к слушающим. Песня была давняя, кто её сочинил-то и не вспомнить. Говорят, про берсеркеров она была, или волколаков, которые ходили под парусами. Но не важно. Крах её любил. И не хотел, чтобы этот чародейский вой её поганил. Песня пробуждала воспоминания, задевала струны души, как и должна была.
  Не тут ей нужно было звучать, ох не тут.

  - Наливай полнее!
Обнимай покрепче!
Стали звон отпустит,
Радость и покой!

Пой мне до рассвета,
Кровь сотри с ладоней,
Утоли печаль!

  Наверное, он снова был под действием чар, потому что уже успел усесться у стены, которую до того бил, и даже осмелился вернуться взглядом к чародейке. Но вроде получалось не хуже, чем чуть ранее. Эти слова имели какое-никакое, но значение. Под них было что вспомнить.
  Получалось, он сейчас сидит тут и поёт этой касатке. Смешно? Смешно. Вот он и усмехался, чувствуя себя полнейшим идиотом и окончательно теряясь в мыслях своих. Зачем всё это? Не понятно. Сейчас снова начнёт свои тирады ядовитые. Ну и пускай начинает. Что бы, собственно, и не петь-то? Красивая она всё-таки. Хоть и тощая.

Wolf Rahm - Старый мельник и ячмень

  Петь он был уже готов. Ведь что, собственно, в этом плохого? Пускай. Вот и комплимент поступил, весьма кстати лестный. В ответ Крах усмехнулся, не без труда пинком прогоняя прочь выевшиеся за последние несколько месяцев в рассудок смурные мысли. Вот сейчас, глядишь, выйдет поговорить по-человечески, можно будет даже посмеяться над всей этой ситуацией. Он, разумеется, не кмет, но и чародейка лихо завернула, решив, что он не достанет такого варенья, за которое можно и ярла простить. А если даже серьезнее отнестись к заявленному, то, пожалуй, надо бы и правда, по уму-то, прощения попросить. Но для того нужно и говорить на равных, а то это не просьба, а вынужденный акт, а ему цена, как известно, такая же, как годовому сухарю на корабле. Малая, собственно, цена. От сухаря там - одни черви, помнящие его вкус.
  Крах, раззявив пасть в зевке, пытаясь хоть так подавить льющийся из горла напев, почесал ручищей шею и собирался уже было выдавить что-то извиняющееся или хотя бы примирительное. А то сидит тут, понимаешь ли, с хером на потеху миру и в распахнутой шубе, аки какой-нибудь скрадывающийся полюбовничек какой-нибудь барской дочки. Да и всё из за того, что, смеха смехом, позарился не на ту бабу. И ведь, по сути, обвинить его если в чём и можно, то в несдержанности. Но уж точно не в неискренности или негативных намерениях.
  Хотя, учитывая что он успел вякнуть, винить чародейку в том, что она порядком зла было бы нельзя.

  По закону подлости, он немного не успел. А если и успел, то, видимо, уловившей его мысли касатке это показалось недостаточной расплатой. Ей, видать, для сатисфакции нужно было, чтобы Краха удар хватил в процессе этих её экзекуций. Это ж надо, быть такой мелочной, озлобленной и попросту жестокой личностью. А говорят, "Чародейки не такие плохие, как о них молва идёт." Много хуже, воистину! Нельзя, чтобы столько власти было у одной взбалмошной бабы. Нельзя и всё тут.

  Но мы отвлеклись. Мгновение осознания, удивленный взгляд Краха, и... Началось. Столпотворение, мать его налево.  Явление парада бабей красоты и непотребств. И всё - в такой подлый момент, что ан Крайту даже прочь не броситься, выбирая позор меньший против куда большего. А потом и вновь поганое ощущение отчуждения, потери контроля, на сей раз над телом. И перехватить его - только если подхватишь танец. А голос вернется только если подхватишь песню. А вокруг извиваются, скалятся, смеются, лобызаются и ласкаются бабы. И не только же людские или хотя бы людоподобные! Да ещё и не только бабы. Да и...
  Крах видал всякое дерьмо, но этот танец он запомнит надолго. Как и богатство фантазии чародейки, творившей эти иллюзии. Вряд ли эмоции его, скакавшие от ужаса до восхищения, от ошарашенности до узнавания, было сложно прочесть. Да и вряд ли он их прятал. У него было чем ещё заняться. А то как же. Ему же приходится петь. И танцевать. Да ещё и как!
  Ярлов сын никогда не считал себя обиженным силой и ловкостью. Танцевать тоже умел, причём вполне даже недурно. Наверное. Но тут, возможно потому что он не сильно осознавал происходящее, а может потому что был попросту слишком отвлечен творящейся вокруг вакханалией, он ощущал себя не то что даже танцующим, а скорее рвущимся прочь из собственного тела, обгоняя по мере сил и дыхания своего чары, которые и так не дали бы ему остановиться, лишь чтобы сохранять контроль над собой. Хоть умом он и понимал, что это же не реальность, а самая настоящая иллюзия, этот самый ум сейчас был далеко не на первом месте. Нужно же было и песню горланить, опять же чтобы не оказаться марионеткой на нитях чар. И пытаться дышать, что вкупе с остальным было весьма сложно. А ещё и оглядываться, ловя мелькающие образы, шатаясь в их сторону, распугивая их, разбегающихся прочь, и силясь уйти дальше от других, которые совсем не были ему нужны, но, сволочи такие, всё равно неизменно тоже вились вокруг.

  Если бы он мог, он бы хохотал не переставая. Это вбивало последние гвозди в его шансы хоть немного спокойно дышать в процессе, но он не мог не смеяться, причём весьма искренне. Это ж надо, оказаться в таком переплете, выкидывать коленца, гонясь за прелестной нимфой, и тут же сигать назад, как скоморох или офирский монах подкидывая себя в воздух, чтобы его не заграбастала какая-то любвеобильная, и судя по всему, совсем не бабского племени тварь... И всё за одну чёртову коленку! И пару в общем-то почти даже пристойных комплиментов! Он ведь даже не настаивал практически, ну, по меркам Островов! Где тут, чёрт побери, справедливость?!
  А она ещё и издевается, смеётся теперь поди над ним, со стороны то это, наверное, выглядит полной идиотией. А если видит те же иллюзии, то и сомневаться не надо, сотрясает эта Йеннифэр своим смехом, поди, весь старый Каэр Трольде, если не весь остров. А ему, Краху, что остаётся? Он потерял где-то свою шубу, поди развязался пояс. Да и пусть. Чем она ему поможет? Его сейчас хоть на улицу в этих кошмарах тащи, хоть куда. А ведь и правда смешно, ей богу смешно. И сердце бьётся быстро, в висках стучит кровь, сам он наверное красный, как ошпаренный кипятком рак. Хорошо ещё если пар столбом не валит. Лёгкие огнём горят, воздуха едва хватает.
  Снова какая-то баба, демоница наверное, или ещё что такое. Язык - что твой кнут, длинный, влажный, гибкий. Так и гляди хлестнет. Пот на глаза, смахнуть, отчаянно броситься вперед. Хотя бы эту-то он словит, разобьёт чары! Прямо за язык, чтоб ей было неладно! А потом...
  Не смог. Ускользнула. Как и другие. Чары же. Растают, не достанешь. А ведь он уже почти любую из этих тварей предпочёл тому, в чём очутился. И даже не из привлекательных. Даже с троллем на кулаках выйти, с нильфгаардцем задружиться или с сиреной трахаться, всё уроды понятные, родные считай, всё лучше чем здесь и сейчас. И всё и остаётся что продолжать срывающимся дыханием вопить песню про дюжего мельника и его войну с ячменем, да плясать дальше,  в водовороте сладострастных и жутких образов. И так, поди, пока не сдохнет.
  Но он уже вошёл во вкус. Вроде ещё держится. А оно всё же хорошо, а! И песня родная, и танец бойкий. Да и твари всё стали красивые, ладные, пускай даже половина и нелюди всякие. Топор бы сейчас! И рубить, вонзая его в податливую плоть, ломая щиты, заливая всё кровью, чтобы смыла пот, уняла жар. Чтобы кости хрустели, прорубаемые тяжелой сталью. И руки ощутили хоть что-то. Оружие. Или бабу. Человечку, эльфку, тварь некую - без разницы. Тогда топора не надо.
  Отчаяние давно уже переросло в радость, восторг, но это вряд ли надолго. Скоро Крах выдохнется окончательно. А пока что он наслаждается каждым моментом этой длинной, изысканной, как ни крути, абсолютно идиотской смерти, какой он её и ощущает.
  Танец лишит его сил. Песня и смех медленно задушат его, ласково, мягко. А затем иллюзорные бабы и твари растащат его труп на куски и сожрут, разгрызая кости и пожирая тёплое мясо.
  Хороший день!

Нет громче звука, чем бьющая по ушам, рассудку и каждой мышце тела тишина после подобного "забега". Удивительное ощущение. Свобода, совмещенная с бессилием. Новая жестокая госпожа, мать сыра земля, притяжение которой истинно непреодолимо. И медленно расползающаяся по телу нега бездействия, дающая несколько мгновений эйфории перед тем, как в гости наведаются боль, зуд и всякие иные ощущения.
  Но пока что Крах был счастливо оглушён тишиной, распластан по крепким доскам пола, придавлен собственным бессилием и мог лишь дышать, вкушая воздух с совершенно примитивной радостью человека, который выжил после чего-то жуткого, страшного и вероятно смертельного. Скажем, первой в его жизни мощной южной грозы. Или даже какого-нибудь катаклизма наподобие лавины.

  Взглядом он следовал за чародейкой. Смотрел отчаянно, как загнанный конь. Сам ан Крайт не был сейчас способен ни пукнуть, ни пикнуть, вздумай женщина прервать его жизнь или, того хуже, продолжить творить сатирические комментарии на тему его, ан Крайта, непристойного поведения. Даже веки те же поддавались общей слабости, стремясь сомкнуться и подарить сыну Островов недолгий, но столь нужный период темноты и отдыха. Но он смотрел, ведь он мог. Только это сейчас, кажется, и мог. Ну, помимо того, чтобы дышать, словно выброшенный на лёд ловким рыбаком окунёк.

  Битву с собственными веками он проиграл. А когда вновь открыл глаза, перед его носом уже находился кубок, а над ним совершенно безобразным образом нависала чародейка, пользующаяся своим положением властвующей над ситуацией персоны и явно собирающаяся продолжать поучать ан Крайта. Словно ему и так не было понятно. Он перегнул палку, повёл себя совершенно не соответственно высокому образу мужчины рода ан Крайтов, заигрался на празднике и явно переборщил с выпивкой. За что и поплатился. По его мнению - уже сполна. Но сама мысль о том, что сейчас его снова начнут язвить насмешками, да ещё и отборно жгучими, была крайне неприятна.

  И, кажется, несправедлива.

  Возможно, он даже не прекратил бы свою бессмысленную, упрямую борьбу, не услышь он именно этих слов. И, разумеется, речь не о целовании чего-то там, что видимо тянула сейчас к нему чародейка. Что там у них нынче популярно на большой земле, руки вроде. Поди ещё корчит насмешливую мину. Но ладно, ладно. Туше. Победила, может вкушать плоды. Вот сейчас Крах соберется с силами, доберется до бокала, а там может даже и правда каким-то образом вырази свои сожаления.
  Речь шла именно о том, что, видимо, было видно по глазам ан Крайта. Хотя вряд ли по ним было видно именно то, что хотелось бы Йеннифэр. Смирение, признание полнейшей правоты монохромной чародейки, возможно даже восхищение... Этого там не было. Но там было раскаяние, весьма искреннее. Как идущее от кличей истерзанного дикой пляской тела, жаждущего покоя, так и от души, признающей, с определенной позиции, учитывая все факторы, возможно, несколько, совершенно не правильным поведение Краха. Островные упрямость и уверенность в своей правоте в этом молодом человеке всё же были выжжены не хуже солевых ожогов на лицах старых моряков. И снять их, не потревожив мясо, было точно так же невозможно.

  Кряхтя как старик, Крах медленно приподнялся, упираясь руками в пол, только сейчас ощущая, как зябко сейчас в комнате. Два хриплых вдоха спустя он уже смог перевалиться на бок, взять бокал и лишь тогда посмотреть на Йеннифер. И, отпивая воду пересохшими губами, сверкнуть совершенно бессовестным, но при том же искренне сожалеющим о произошедшем взглядом. Он явно не исправится, но всё же будет осторожен. Как лис, который не перестанет таскать курей, но станет уважать капкан, в который разок попался. Будет осторожнее. Осмотрительнее. Но всё тем же лисом.
  Сейчас же, вкупе с этим взглядом, Крах удивленно вскинул бровь и слегка наклонил голову набок, явно порядком удивленный тем, что его уже создавшаяся было картина протянутой руки с растопыренными аки у княжны пальчиками оказалась неверной. Ему предлагалось колено. То самое, сильван его забодай, колено.

  Крах громко булькнул водой, пошедшей не в то горло, закашлялся было, но весьма быстро оправился, переводя взгляд выше и сталкиваясь с усмешкой чародейки. Вот же! Вот как! Загнала его, аки та самая касатка тюленя на льдину, и теперь ему или в воду сигать на свой страх и риск, или она сама по льдине вдарит и им отобедает. Но, впрочем, он вряд ли сейчас может претендовать на то, чтобы сохранять свои гордость и какую бы то ни было напыщенность. Танцевать и петь ему вновь совсем неохота.
  Островитянин протёр заслезившиеся от кашля и щиплемые солёным потом глаза, усмехаясь в ответ, правда куда уже более миролюбиво, сдавая позиции и признавая поражение. Магии он не соперник, да и никаких поводов слишком уж ерепениться далее нет. Можно конечно же отчаянно сражаться и бороться за свою уязвленную гордость, но тут, как в той сказке про дурачка и мельницы, в итоге получишь разве что народную любовь. А она, как водится, приходит посмертно.

  - Приношу свои извинения. - Тон, разумеется, ворчливый, а шальная голова так и норовит подкинуть шуточку про то, что вот оно как на самом-то деле нужно было, не рукой лезть, а сразу губами. Но это блажь, да и чародейка точно же читает мысли. Так что ан Крайт спешно со всей возможной уверенностью телеграфирует мысленно, что осуждает подобные шутки. Хоть в чём-то они, наверное, забавны. И может чуточку и справедливы.
  С мысли он, разумеется, сбивается, но всё же пытается собрать обратно воедино всё то, за что надо бы извиниться. В складную речь оно не собирается, так что...
  - И так ясно, за что приношу. По глазам, а? Как курва пьяная себя повёл. Сожалею. - Сумбурно, но всё же и правда искренне. Насколько оно уже может быть из-под палки.

  Тяжко вздохнув, Крах, смерив коленку чародейки тяжелым взглядом, всё же, подтверждая выраженное им же сожаление, осторожно и весьма цивильно касается бледной кожи губами. Печать, подтверждающая смирение. Всего лишь жест. Но одновременно и великая жертва для самодовольного и гордого человека. Мелочь для кого-то с большой земли. Важное дело для островитянина.
  Он "Может быть свободен", э? Нет, не может. С этим нужно разобраться.
  Крах не может не представить себе, насколько ядовитыми и коварными могут теперь быть шутки этой женщины. Как бы он ни хотел сейчас уметь смиряться с подобным, он всё же гордец. Даже обессиленный, даже учитывая все обстоятельства, он не может позволить ей, этой чародейке, чувствовать себя совсем уж победившей и способной совершенно беспардонно отныне над ним, Крахом, шутки шутить и припоминать это событие.
  Но у него нет и ни единого шанса как-то избавиться от этой возможности. Уязвимость - поганое ощущение, не лучше зависимости. И, вроде бы, ни ей нет смысла об этом распространяться, ни Крах уж тем более ничего не расскажет о произошедшем, но всё же. Это уже опасность. Малая, возможно, но опасность. А опасности нужно убирать из своей жизни. Возможно, даже самыми неприглядными и мрачными образами. Принося в жертву свои принципы. Свои идеалы. Свои...

  - Время, кажется, к завтраку идёт. Было бы, наверное, правильно угостить... Столь неосторожно ранее оскорбленную... Личность. - Он недоволен, это несомненно. Говорит неспешно, чуть ли не сквозь зубы, хмурится. Но он, кажется, пытается наладить хоть какие-то мосты. Даже если это вызвано лишь опасением, что Йеннифер разболтает кому-то о произошедшем, это уже, думается, нечто куда более радушное, чем обычный приём на Островах. Особенно для столь характерных личностей. Ну и то, что эта дипломатическая идея у Краха проскочила даже раньше мысли о том, что заброшенные колодцы очень редко расстаются со сброшенными в них трупами. Тоже весьма показательный момент. Дружелюбный.

  Ан Крайт, завершив эту фразу, зыркнул на чародейку, заодно лишь сейчас полностью ощущая то, как он успел подмерзнуть, располагаясь тут в не самом приглядном виде. Но нужно дождаться ответа, а уже потом решать вопросы гардероба. Да и чего ему после всех этих танцев-то стесняться?