- Я проводил Его светлость на аудиенцию к Императору, - негромко оповестил камердинер, едва показав макушку из-за двери, после того как тактично постучал.
- Благодарю, - уже привычным вежливым тоном ответила Йеннифэр. Но не была уверена, что мужчина её услышал, столь поспешно была закрыта дверь.
Чародейка медленно вращала кистью, и белое вино, не выдававшее своего цвета, но охотно заимствующее золото кубка, столь же плавно омывало края – волна, от которой шел сладковытый запах, перекатывалась по кругу, повинуясь движению руки женщины. Узор тонкой работы, охватывающий ножку кубка, выглядел, без сомнений, изумительно, но неприятно колол пальцы, выдавая сущность скорее декоративную, нежели практическую. Но Йеннифэр не замечала мелкого дискомфорта – она задумалась. И вовсе не о том, как должно быть прекрасно быть относительно близким родственником княгини из Туссента, ведь это позволяет иметь неограниченные поставки Эст-Эста, да ещё и, наверное, по весьма привлекательным ценам. Если только милая государыня Анна-Генриетта не обиделась на своего кузена, так настырно игнорирующего её ноты протеста.
Нет, Йеннифэр думала не об этом. А о том, как кратка, вероятно, должна быть встреча Эмгыра и Геральта – ни один из них не славился любовью к словоблудию. Пожалуй, их разговор закончится прежде, чем чародейка допьет вино.
А разговор этот они могли начать, не откладывая, сразу после приезда из Белого Сада. Но камердинера едва не хватил удар от одной мысли, что к Императору войдет кто-то, не умеющий кланяться в соответствии с этикетом и смердящий протухшим мясом. После очередной погони всадников Дикой Охоты, оказавшись в Вызиме только под утро, Йеннифэр не возражала против того, чтобы не ломиться к Эмгыру с докладом. Сказано было об уважении императора и о чем-то ещё, она уже и сама не помнила, что ещё могла ляпнуть от усталости. Помнила лишь то, как Геральта уводил под руку камердинер и, кажется, обещал сделать хотя бы подобие человека. Йеннифэр же ушла в милостиво выделенные ей покои и вплоть до сегодняшнего вечера не видела никого кроме слуг.

Волшебница залпом выпивает вино, отставляет кубок и бросает убранную с колен салфетку на стол, не особо заботясь о том, что попала ею в соусницу и на белоснежной ткани медленно проступило красноватое пятно. Йен поднимается с места и проходит к окну, опирается на узкий подоконник и немного щурится, пытаясь разглядеть пейзаж. Несмотря на близость лета мрак ночи наступает слишком быстро и не отступает до самого утра, оплетая всё непроглядной теменью, рассеять которую не под силу ни луне, ни звездам. На стекле пляшет пламя из камина и отсветы горящих свечей, мешая разобрать то, что творится снаружи, лишь в той части окна, которой касается тень чародейки, можно угадать несколько идущих фигур и нестройную вереницу огней, обозначавших жилые комнаты и разбитый лагерь.
Вызима Йеннифэр не нравится, но она принимает её как необходимость. Как принимает Эмгыра с его империей, как всех нильфгаардцев с их занудным церемониалом, чопорных и правильных с виду настолько, что если бы Йен не читала их мысли, то уверилась в том, что секс для них – непонятное слово нордлингов, извращенный синоним «мы занимаемся этим во славу Великого солнца исключительно для деторождения, в темноте, быстро и с закрытыми глазами».
Обращаться к кому-то за помощью ей не нравилось ещё больше. Особенно если это должно было сопровождаться малоприятными беседами, которые всенепременно заденут её гордость.
За тонким стеклом и рамой чернильная темнота, напоминающая подвал, в котором чародейка провела не один месяц.
Может ли что-то задеть гордость человека, сидевшего в подтопленной камере и вынужденного отбирать помои, называемые едой, у крыс?
Пляшущее отражение пламени успокаивало, отгоняло воспоминания, делало их как будто совсем незначительными, чем-то далеким настолько, что не может внушить страх, отвращения или каких-либо иных чувств. Йеннифэр никогда не гасила свечей перед сном, после Соддена ненавидела просыпаться в темноте, поэтому никогда не закрывала ставни. Вильгефорц и его гостеприимство укрепили привычки чародейки, вместе с Эредином они научили ценить не только свет, отбрасываемый огнем, но и тепло.
Взор фиолетовых глаз был прикован к окну, к отражению комнаты и камина в нем. Картинка была притягательна, не отпускала, заставляла расслабиться, погружаясь в собственные мысли.

Йеннифэр не знала, сколько времени прошло, когда дверь её покоев вновь отворилась. Чародейка не поворачивалась, успела угадать силуэт гостя, узрев в отражении на стекле, вопреки ожиданиям, это была не служанка.
Йен казалось, что с момента визита камердинера прошла целая вечность, но спроси её, чем она занималась и о чем думала, женщина не сумеет ответить, как распорядилась этой самой вечностью.
- Черный тебе к лицу, - поворачиваясь к ведьмаку, произнесла волшебница, не размениваясь на приветствия. В конце концов, сколько лет знакомы, можно обойтись без лишних слов, экивоков и перейти сразу к комплиментам. К тому же чародейка сама была облачена в скромное черное платье, Йен позволила себе добавить белые оборки на рукава да белый же поясок, чтобы совсем не походить на толпу придворных или мрачную вдову, оплакивающую мужа и десяток сыновей, сложивших голову на войне. Разрез до середины бедра по северной моде, вероятно, местами несколько устаревшей в новых реалиях, тоже имел место быть, хоть и нарушал протокол самым вопиющим образом. Но был заметен лишь при движении и игнорировался самим императором, а значит, являлся допустимым исключением из правил.
– Добавляет благородства и стати. И несмотря на обтягивающий фасон, скрывает перекатывающиеся под бархатом мышцы, что несомненно должно быть весьма полезно для человека твоего ремесла – всякие зловредные монстры не пищат так громко от восторга, торопясь задрать юбки, а всякие девицы не знают, откуда ждать ударов… Кажется, я что-то перепутала, но это не столь важно сейчас. Надеюсь, теперь мое прибытие в сопровождении нильфгаардских солдат тебя не удивляет. Эмгыр обычно немногословен, но его просьба должна была всё прояснить. Ты согласился, я полагаю?
Йеннифэр, скрестив руки под грудью, не делает и шагу навстречу Геральту, напротив, подается назад, чтобы почувствовать ниже поясницы узкий подоконник, на который опирается, но к раме спиной не прислоняется – больно уж хлипкая конструкция. И ждет, чем ей ответит ведьмак. Вернее, ждет вопроса, который задала бы сама с порога и трясла бы до тех пор, пока не получила ответ.
А потом, скорее всего, ударила бы в морду. Потому что ей бы такой ответ не понравился.
Но это, будь она на месте Геральта. К его несчастью, Йеннифэр была по другую сторону баррикад и считала себя правой во всем. А поэтому одобрить удар в морду не могла. Особенно учитывая, что морда своя, а значит, глубоко любимая.

Отредактировано Yennefer of Vengerberg (2021-02-13 10:16:15)

Геральт смотрел на неё, шел вперед, и чародейке показалось, что он с весьма определенной и по крайней мере для него ясной целью – оказаться подле бывшей любовницы. Разумеется, исключительно из практических соображений, ведь разговаривать на повышенных тонах через всю комнату – крайне неудобно, а милостью Императора, ещё пока пляшущего на курганах врагов, покои, отведенный Йеннифэр из Венгерберга были довольно просторные.
Но ведьмак остановился на секунду и вдруг устремился к столу, и Йен сочла это странным. Нет, не резку смену цели, но первопричины этой смены, которые, как женщина полагала, ей известны – Геральт не ожидал холодного приема. И это было странно, ибо… А на что он рассчитывал? Неужели в его голове действительно укоренилась мысль, что у него есть какое-либо право ожидать чего-то кроме вежливой отстраненности?
Когда полуэльф, ещё один выкормыш Вильгефорца с садистскими наклонностями и полным отсутствием морали, нагнал ведьмака и его пестрое сопровождение, Белый волк отчего-то не сомневался в способностях Йеннифэр к сканированию и поиску людей, а сейчас же пребывал в непостижимой для чародейки уверенности, будто она не знает, с кем и где он был. Насколько Йен помнила, Эредин лишал людей воли, жизни, порой конечностей, но не мозгов. Видимо, для знаменитого Геральта из Ривии было сделано очередное исключение, поскольку не только магички не могут устоять перед обаянием выходца из Каэр Морхена, но и грозные всадники Дикой охоты – иного объяснения Йеннифэр найти не могла, ибо нужно потерять голову во всех смыслах, чтобы заявиться с какими бы то ни было претензиями к чародейке, когда на твоей одежде помимо следов грязи, дорожной пыли и перьев грифона висит шматок рыжих волос.
Геральт спас ей, некогда бывшей дамой его медленно бьющегося сердца, жизнь. И Йеннифэр ему за это благодарна. Только из благодарности она не сунула его седоволосую башку в камин прямо сейчас.
Ему следовало бы помнить, что даже у её благодарности бывают пределы.
Но кажется, подзабыл. Или это проявляется неискоренимая тяга, как точно отметил Вильгефорц когда-то, мочиться против ветра.
Взгляд Йеннифэр был прикован к ведьмаку, но чародейка молчала. Не закатила глаза и бровью не повела на высказанное желание поскорее скинуть казенный костюм, а зная Геральта, в уме стоило держать смысл, отличный от явного. Не склонила головы в качестве благодарности за комплимент, если комплиментом можно считать констатацию факта. Как будто бы вовсе пропустила слова о хрустальном черепе и красноречивый жест.
«На правах старой дорогой дружбы», - сказал Геральт.
Фиолетовая вспышка.
Чародейке почти льстит, что спустя столько лет мужчина помнит о её письма – Йен и не знала, что один лист бумаги, испещренный рунами, способен вызывать непреодолимое желание укусить самого себя за зад не менее тридцать раз. Вероятно, именно поэтому ответная любезность запомнилась ведьмаку так хорошо.
Почти, потому что мысль была отнюдь не о письмах из прошлого.
Он, что, серьезно решил её вот так поддеть, ткнуть в свои приключения носом? При этом глядел так, словно она во всем и виновата. Великая Сила, Йеннифэр и правда хотела всего лишь поговорить, расставив все точки над «i», но кому она врала? Когда эти двое хоть раз смогли спокойно поговорить?
Геральт мог зыркать сколь угодно долго и как угодно, выражая все пятьдесят оттенков своего недовольства и раздражения, волшебницу уже давно этим не пронять. К тому же, сейчас ей абсолютно неинтересно, чего он так супит брови и многозначительно сопит. Сам пропустил очередь задавать вопросы.
- Вот оно как, - растягивая слова, произнесла Йеннифэр. А в голове всплыла весьма приятная картина, как золоченый поднос со стола врезается в затылок Белого волка. И была готова поклясться, что явственно слышит мелодичный и успокаивающий хруст ломающегося черепа,- значит, мне понадобилось меньше десяти лет и всего несколько громких подвигов во славу любви, чтобы из просто дорогой подруги стать старой. Не переживай, я не в обиде, знаю, что мужчин в твоем возрасте повально тянет на молодых. Впрочем, пристрастия мужчин с кризисом среднего возраста не являются сферой интересов ни Эмгыра, ни моих, - пресекает резко, не давая возможности проявить знаменитого ведьмачьего ехидства, всецело забирая вожжи беседы в свои руки, - мы ищем Цири уже несколько месяцев, я испробовала множество способов, но единственное, что у меня получилось, переключить Дикую Охоту на меня. Они сумели проследить остаточный след моих магических манипуляций, и Белый Сад стал печальным итогом. Боюсь, магия теперь несильно поможет, и остается полагаться на твои навыки, сведения разведки… и Предназначение, - последнее слово как будто далось с трудом, хотя именно оно во всех своих ипостасях следовало за этими тремя по пятам. Стоило бы уже привыкнуть.
- Её видели в Велене, по слухам, она была и в Новиграде, но сведения о Велене самые верные, поэтому завтра же утром мы отправимся туда.
Всё, что касалось Цири, было произнесено сухим, деловым тоном, и даже крупица проскользнувшего беспокойства тонула в подчеркнутой безапелляционности сказанного. Йеннифэр едет с Геральтом, хочет он того или нет. Пусть протестует, ворчит, топает ногами – ей до звезды.
- Вопросы, пожелания, предложения? Говорят, что если ехать через местные болота и слишком часто открывать рот, то туда залетит столько комарья и мошкары, что потребность в обеде отпадет. Женщинам моего возраста нужно особо тщательно следить за фигурой, поэтому я предпочту обсудить всё сейчас.
Это было приглашение. Отчего-то Йеннифэр не намеревалась начинать первой, как было всегда. Наверное, уважение. Или жажда дать дорогу молодым.

Отредактировано Yennefer of Vengerberg (2021-02-20 10:14:14)

Этот разговор был неприятным. У этих двоих было предостаточного бесед такого толка, и преимущественно Йеннифэр выражалась емко, хлестко и гневливо, зачастую подкрепляя слова попытками нанести какое-нибудь увечье физическое, ибо не оставлять же ведьмака с одними шрамами на его хрупком мужском эго – в этом уж была вся чародейка, если ненависть, то пусть сгорит в самом настоящем пламени, если любовь, то, повторяя мэтров бардовского дела, жар в крови, ширококостный хруст, чтоб пломбы в пасти плавились от жажды коснуться уст.
Но сейчас Йеннифэр не чувствовала всеобъемлющей ярости, этот разговор был неприятным по-другому, напоминая прощание в Аэдд Гинваэле, когда пришлось наконец-то достать из закромов всё, что долгие годы туда прятала, и решить, где же и как глубоко закопать все эти скелеты. Но тогда Йен считала себя виноватой, и это назойливое чувство вины превратилось в надоедливого овода, преследующего неповоротливую корову. Сегодня не было и намека на муки совести, и Геральт глубоко заблуждается, если считает, что Йеннифэр раскается под его суровым взглядом и от слов, которые могли быть расценены как вполне явственно выраженное желание оскорбить чародейку. Как будто он не понимает, что виновата волшебница лишь в упертости, но уж никак не в остальном.
Но она и это выслушала молча, не прервала ни едким замечанием, ни жестом. Холодный взгляд фиалковых глаз можно было принять за привычный, каким Йеннифэр одаривает любого встречного, однако на сей раз чувствовалась некая неприязнь, особенно к тому, что Геральт посмел подойти ближе.
Ей бы ответить, бросить ему в лицо правду, которую ведьмак так хотел услышать, пусть эта правда и не соответствует действительности, но женщина лишь поджимает губы. Хладнокровное спокойствие? Отнюдь. Йен лелеяла надежду, что проиграв в голове несколько (десятков? Сотен?) раз этот разговор, уже ничто не выбьет её из колеи. Но в его последних слова куда больше личного, чем каждый из них, вероятно, дозволил себе сегодня проявить. И это его личное больно задевает чародейку, как те самые новые стрелы, не прошивающие врага насквозь, а превращающие внутренности в мясную труху с приправой из металла.
Подсознание робко напоминало о том, что Геральт для неё сделал - обменял свою жизнь на ее. Прекрасный благородный жест, которому стоило навсегда стать красивой легендой. Но не нашлось барда, который бы воспел этот поступок. Зато нашлось достаточно желающих залечить все раны славного героя.
А герой оказался не против. Так не поэтично, но зато так прозаично. Красивые песни так не заканчиваются, а вот жизнь - вполне.
Он был ей нужен, она его искала сама и поддакивала Эмгыру, когда тот, одержимый стремлением найти родную дочь, желал привлечь к этому всех, кто когда-либо был с ней накрепко связан. И когда Ваттье де Ридо донес, где и с кем обитает один из последних ведьмаков школы Волка, Йеннифэр пообещала императору, что справится со всем сама. Пообещала Эмгыру и прежде всего себе.
Единственное, что сдерживало сейчас чародейку, - уже не благодарность и уж точно не благоразумие, а взращенная наставницей гордость. Ведьмак определенно нарывался, прямо как в старые-добрые времена, когда по ее дому в Венгерберге летали банки с вареньем, а белоснежный единорог не успевал покрываться пылью.
Но не осталось ничего от её дома, судя по донесениям, а уж про бедного легендарного Йорика речи не шло и подавно. А Геральт сделал всё, чтобы чародейка поверила, что кроме себя самой у неё не осталось ничего и никого. Стоило поблагодарить за напоминание о таких простых истинах.

- Даже если бы я позвала тебя сразу же, как император предложил мне оказать ему помощь в поисках Цири, - прервав наконец-то затянувшееся молчание, начала Йеннифэр, глядя на Геральта подобно уставшему взрослому, у которого крайне мало желания объяснять очевидные вещи ребенку, - единственное, чем бы ты занимался – возмущался в свойственной тебе манере о том, что вышколенного ведьмака просят принести чаю и не загораживать свет. Потому что я занималась бы ровно тем же самым, чем и без тебя – искала Цири с помощью магии. Но ведь тебя этот ответ не устроит, верно?
Йеннифэр, несмотря на выраженное желание держаться от ведьмака подальше, делает шаг навстречу ему. Геральт выглядит безэмоциональным, но Йен не потребовалось закапываться в его мыслях, чтобы понять насколько внешнее спокойствие далеко от правды. И чужие эмоции вдруг отравляют её саму. А может, просто рвется наружу то, отчего отрекалась сама.
- Хочешь услышать, что во мне взыграла ревность? Не льсти себе, считая, что это единственная причина. Да, глупо отрицать, что твоя новая жизнь не задела мою старую гордость. Но это далеко не в первый раз, и я способна принять смену твоих интересов, не осуждая тебя за то, что хорошо жилось с ней, - имя подружки произносить было противно, но даже в определенной степени нейтральные слова выходили не совсем уж гладко и ровно, - если тебе все равно на то, что она отказалась спасать тебя во имя любви, которую воображала, начитавшись романчиков за три кроны, отказалась помочь мне в поисках тогда и очистить посмертно мое имя даже в глазах твоих и Цири, называя меня подругой, - всё это поддакивая Ложе, то есть Филиппе, которая прикрывалась всеобщим благом, не гнушалась использовать любые методы и средства с одной целью - накинуть на Цири поводок и сделать любовницей удобного им короля. Это твое дело. Я же куда более категорична, и мне глубоко отвратительно то, что она, называя Цири сестрой, была готова распоряжаться ее судьбой, словно торговец лошадьми на ярмарке, намеревающийся продать свою лучшую кобылку по тройной цене. Я могу понять, обнищавшего кмета, продающего дочь в бордель, чтоб избавиться от голодного рта. Трисс, которая продала Цири в обмен на одобрение Филиппы, я не пойму никогда. И не пытайся ее оправдать - она давно не маленькая девочка, она очень хорошо осознавала, на что шла, - под конец слова стали звучать жестче, озлобленнее. Чародейка, действительно, злилась с каждым мгновением всё больше, но гордость, как бывало всякий раз, когда её довольно болезненно уязвляли, вновь взяла поводья в свои руки и не дала править гневу, хоть тот был вполне справедлив и оправдан.
Ведь он всё знал. Она об этом позаботилась.
Вечерами, когда Цири уже сопела и не ворочалась, они позволяли себе отходить в сторону, рассказывая каждый о своем собственном пути, закончившемся по итогу в замке Стигга. Йеннифэр рассказывала по порядку. Чародейка не поскупилась на подробности во всем, что касалось Монтекальво и Ложи, без злорадства, чтоб не выглядеть клевещущей от обиды брошенной любовницей, но не без затаенного удовольствия поведала об участии в великих планах Филиппы ее новой сердечной подружки Трисс Меригольд. И даже умудрилась пошутить о превратностях судьбы, ведь в Ложе умудрилась встретить ту, что нанесла тяжкое увечье на Соддене и что по какой-то неведомой причине помогла сбежать из Монтекальво - Геральт тогда особенно красноречиво промолчал, но Йеннифэр не придала этому значения. Затем бегло коснулась Островов, потому что не всё, случившееся с ней там, могла объяснить. Даже самой себе - до сих пор не верила в то, что случилось в храме богини. Об афере с кораблем рассказывала с горечью, ибо волшебнице было жаль тех храбрых моряков, погибших от рук прислужников Вильгефорца или выпавших за борт. О том, что с ней было в замке Стигга, опустили оба, ибо достаточно свежи были слишком малоприятные воспоминания, от которых невозможно было отделаться по одной простой причине - искалеченные руки все еще плохо слушались хозяйку, а некоторые пальцы сгибались с таким трудом, что заставляли задуматься, а не проще ли их уже отрезать на совсем. Но Йен тогда думала, что это временные трудности, что теперь их ждут долгие годы счастья... Но коль не дали боги пухлых губ, нечего было и раскатывать.
Тогда, перед тем как они въехали в город, Трисс сказала, что Геральт слишком благороден, что он простит юной магичке все её прегрешения. Йеннифэр тогда рассмеялась, предвкушая потеху. Видимо, Йен недооценила благородство ведьмака, и бывшая подруга оказалась права - Белый Волк простил Меригольд всё.
Как неприятно сознавать, собственную неправоту.
Поражение, и от кого? От двуличной соплячки, набравшейся наглости попроситься у Цири быть третьей. Хорошо, что Йеннифэр была без сознания, иначе в том тошнотворном озерце всплыл бы еще один труп.

- А ты… - переведя дух, продолжила сразу же, не давая вставить и слова, и тут же ткнула указательным пальцем в грудь, - ты знал всё это и преспокойно грел этой двуличной девке постель. Видимо, отеческие чувства легко засыпают, стоит очередной девице скинуть перед тобой платье, - Фрингилья пусть и не вызывала столько злости, но не могла быть не упомянута хотя бы вскользь, ибо просто преступление забыть главную вишенку в злоключениях ведьмака, ищущего названную дочь, во имя которой сейчас столь яростно бил себя в грудь. – Поэтому я не сказала тебе ни слова. К чему? Зачем беспокоить трудностями Цири того, кто преспокойно спит с Трисс, которая эту самую Цири желала использовать в своих целях. Я намеревалась остановить Эредина, а не оттрахать, - Йен презрительно кривит губы, разве что не фыркнула. – Заметь, я ни разу не упрекнула, что я оказалась не нужна тебе.
Последнее было не столько личным, сколько победоносным тычком. Мол, смотри, Геральт, ты кричишь о крепкой связи с нашей названной дочерью, но из нас двоих лишь я ставлю Цири во главу угла, не закатывая скандалы с заламыванием рук и швырянием посуды. Конечно, ровно этим Йеннифэр с пребольшим удовольствием занялась бы. Но уязвленная гордость крепко держала под уздцы, заставляя проводить между ней и ведьмаком невидимую черту, заставляя подчеркивать собственное превосходство, сохраняя раздражающую, пусть и мнимую холодность.

Геральт хватает чародейку за запястья, его тон непривычно холоден и зол, и Йеннифэр инстинктивно тянет руки на себя, пытаясь высвободиться, но Белый волк держит крепко, как и вцепившийся в глотку жертве зверь, чье имя носит ведьмак. Ассиметричный оскал, заметное краем глаза дрожание медальона, а на тонких женских пальцах несдержанная ярость мелькает фиолетовыми всполохами. Она хотела, невзирая на вынужденную осторожность, хорошенько шарахнуть этого героя-любовника молнией, но оказывается выбита из колеи.
Если бы Йеннифэр поняла в тот же миг, о чем ведьмак говорит, то продолжить свою речь он бы не смог. Чародейка, и без того балансирующая на краю самообладания, не сумела скрыть недоумения, тут же нашедшего отражение в женских чертах: аметистовые глаза удивленно распахнуты, тонкие брови сведены к переносице, а губы так и сомкнулись, ибо Йен откровенно не понимала, что можно сказать, пусть и бессвязное, едкое и колкое, болючее, словом, привычное и нежно любимое. Привычным же манером волшебница берет, что ей нужно, не спрашивая дозволения - лезет в его голову, чтобы перетряхнуть мысли, как судорожными движениями с полным муки нетерпения и подлинного страдания взглядом выворачивает карманы любитель фисштеха, вдруг обнаруживший неутолимую жажду получить очередную порцию наркотика. Но рыться не пришлось, Геральт не скрывает, ведьмачьи воспоминания падают прямо в руки, как спелые яблочки, срывающиеся с ветвей от легкого дуновения ветра.
Кто бы мог подумать, что Меригольд было мало того, что она для них всех сделала. Кто бы мог подумать, какую змею все они пригрели на своей груди. Йеннифэр не могла похвастаться тем, что хорошо разбирается в людях, но до сего дня полагала, что столь крупно просчитаться просто-таки невозможно. Но нет предела совершенству, человеческой глупости и лицемерию Трисс Меригольд. О, как поспешно Йеннифэр нарекла нового короля Aen Elle главной паскудой, у Эредина был хоть сколько-нибудь ценный мотив, почти священная цель для целого народа. Что было у волшебницы из Марибора? Чесотка промеж ляшек, которую способен погасить один неповторимый ведьмак с седой шевелюрой? О, действительно, сей целью можно оправдать любые средства, особенно если ты беспросветно эгоистичная беспринципная маленькая дрянь.
«Дрянь, рыжая дрянь», - взметаются вверх искры, но по-настоящему разозлиться не дает Геральт, настойчиво стаскивая бывшую любовницу с её любимого конька – рвать и метать, пока есть силы и кто-либо живой в округе. Она даже не успевает сформулировать ответ ни внятный и рассудительный, доказывающий лживость слов Трисс, ни емкий и лишенный всякого изящества, свойственный бурному краснолюдскому излиянию.
Йен уже не вырывает руки, но, Великая Сила, как же сложно не просто слушать, а слышать сказанное, когда в душе горит желание свернуть собственноручно одну тонкую шейку, так горит, что аж сводит напряженные ладони, пальцы сами собой сжимаются в кулак, а движения и без того деревянные, неестественные становятся откровенно неуклюжими, совсем не соответствующими могущественной волшебнице. Йеннифэр  смотрит Геральту в глаза, но его слова сначала едва различимы, будто чародейка погружена в воду, а ведьмак пытается до неё достучаться. Йен стоит большого труда сконцентрироваться на мужском голосе, но смысл сказанного, пусть и с опозданием, но начал доходить до неё.
Вновь поджимает губы, под пальцами, вцепившимися в черный бархат, едва слышимый шорох терзаемой ткани, но на сей раз Йеннифэр молчит. Злость и обида за ложное обвинение смешивается со злостью и обидой на себя, которыми чародейка терзала себя с того самого дня, когда согласилась с Тиссаей и привела Цири на чародейское сборище. Потом на Хиндарсфьялле, в этом странном трансе с задушевной беседой с самой Фрейей, Йеннифэр заявила, что не раскаивается ни в едином из своих поступков, но тогда богиня спрашивала о чистой совести, и Йен без стыда и правдиво ответила, что не жалеет о содеянном, будь то ложь, убийство или месть родным. Она действительно отказалась от этой дурной привычки почти сразу после выпуска из Аретузы, но единственной кляксой в собственной непогрешимости был Танедд, куда Йеннифэр привела Цири, обрекая тем самым девочку на ещё большие страдания, хотя не каждому дано пережить и оставить в прошлом скитания, лагерь беженцев и лицезрение кровавой бойни в родном доме. Можно было сколько угодно убеждать себя в том, что всё это было предназначено юной княжне, дабы пробудить её скрытую силу, но чародейка по-прежнему считала себя одну виновной в бедах Цири. И это действительно ранило, а не бесило, как неумелые придумки Меригольд. И поэтому взгляд Йеннифэр, если и был рассерженным, то злилась волшебница в первую очередь на себя.
Не стоило Геральту тыкать Йен в очевидное. Как будто самобичевания с перерывами на амнезию ей было недостаточно. Теперь можно линчевать саму себя не только за Танедд, но потерянное время – выходит, Йеннифэр в очередной раз принесла Цири вместо спасения одни проблемы, решать, а не создавать которые пообещала.
Вызима и Велен отлично отражают состояние чародейской души. Становится мерзотно и пакостно, как завязнуть в грязи тракта под проливным дождем посреди живописных местных болот.
Вдруг оказалось, что ей нечего ему сказать. Выходит, она действительно сделала глупость, даже не предприняв попытки послать весточку.
Толкает в грудь, чтоб отстраниться самой.
Йеннифэр поворачивается к нему спиной и делает шаг к окну, опирается на обе руки на подоконник, всматриваясь в темноту за стеклом, примечает движение темного пятна – кроны близрастущих деревьев сходятся в танце от порыва ветра.
- Следы всё равно никогда не бывают свежими, ведь их доставляют люди, а Цири не может сидеть на одном месте и пытаться сбить Эредина со следа, петляя меж трех сосен, - произносит устало, как будто возобновляя исключительно деловой разговор вместо признания собственной неправоты. Как будто отстаивает свою точку зрения, только вот без всякого рвения. Слова сожаления или извинения даже не просятся на язык.
Хочется остаться одной. Но сначала, выщелкать бы каждое стеклышко в этом окне, с хрустом придавливая большие куски каблуком туфли, дробя на более мелкие. Желание настолько навязчивое, что становится очевидным потребность выпустить хоть немного яда, чтобы не захлебнуться в нем раньше времени, ибо он не только отравляет душу, но и разум, лишая возможности мыслить здраво.
- Дьявол, - шипит еле слышно, бросая взгляд в сторону. Поднимет правую руку, и по мановению кисти какие-то безделушки, парные вазы, кажется, слетают с камина и с громким грохотом врезаются в стену, на пол падает приколоченный щит с золоченым солнцем, главным аккордом становится звон посуды, предшествующий хрусту разбиваемого о стену стола с резными ножками. Чародейка сжимает руку в кулак, и многострадальный элемент мебели ломается в нескольких местах, будто его сжал в ладони какой-нибудь невидимый великан. Наведенный хаос в педантично убранных покоях не просто радует глаз, а … успокаивает? Точно делает чужие покои чем-то, отдаленно напоминающим родной дом в Венгерберге. А ведь она не была там больше пяти лет. Да в общем-то, уже никогда и не будет.
Йеннифэр поворачивается боком к ведьмаку, подушечки пальцев левой руки касаются подоконника. Чародейка посмотрела на Геральта. Оправдываться за наведенный бардак точно ни к чему.
- Я виновата во многом, но не в эксперименте со Старшей кровью. Не желаю больше слышать эту наглую ложь, - говорит строго, словно отчитывает ученицу за шалости на уроках. Во взгляде больше нет злости и обиды, он становится как прежде властным и демонстрирующим готовность отстаивать свою правоту. Но Белый волк не собирался спорить, и Йен смягчается. Почти. – Если всё, что ты сказал, - правда, то докажи.
Ей бы просить, но не привыкла. Слова звучат как приказ, но на сей раз это не обычный дамский каприз, а приглашение. Если действительно вспомнил, то поймет.

Отредактировано Yennefer of Vengerberg (2021-03-02 22:34:25)

Геральт подошел так близко, что она чувствует плечом тепло его тела, хотя, казалось бы, безэмоциональные охотники на чудовищ должны быть так же холодны, как их безучастные сердца, холоднее даже чародейского высокомерия и презрения. На сей раз Йеннифэр не отстраняется – даже желания не возникает, сейчас Геральт был гарантом того, что не всё потеряно, причем это «всё» касалось исключительно их названной дочери, вновь пустившейся в бега. Цири – ниточка, за которую Йен всегда будет хвататься, даже если бывшая цинтрийская княжна пошлет неудавшуюся мамашу в преисподнюю. Цири – та, ради которой чародейка может отодвинуть на задний план любую личностную драму, потому что драмы постоянны и, к сожалению, цикличны, как сама история, а дочь при всех её феноменальных способностях может вдруг навсегда покинуть жизнь Йеннифэр. И что бы Геральт не сказал, женщина уже готовилась оставить всё на потом, ибо мстить с размахом банально не было времени, а Йен не любила подходить к такому важному делу спустя рукава, ведь прелесть отмщения состоит и в том, чтобы человек понимал, за что ему всё это наказание, успел помучиться, маринуясь в собственном страхе и ужасе перед неотвратимой карой и неизвестностью.
Но он заставляет её слушать, а она не отдергивает руку.
Йеннифэр сдерживает улыбку, отчасти самодовольную. Ринда – очередной городок, в котором она не без удовольствия бесила половину местного населения, состоящего как будто бы из святош и достойных уважения людей, одним своим присутствием. Город, где вознамерилась обуздать джинна, но совершенно немыслимым образом на поводок посадили именно её. Разрушение поселения не казалось Йен чем-то осудительным тогда (да и сейчас, если честно сделала бы ровно тоже самое), в тот день поздно было останавливаться на половине пути. Йеннифэр вообще не любила останавливаться, когда путь ясно вырисовывался под ногами, в этом Геральт был прав – за ценой чародейка не постоит и по-мужски пойдет напролом, чтобы достичь желаемого. Быть может, если бы не эта её черта, то они не встретились в замке Стигга? Ещё одна прекрасная заноза, бич для самоистязания, несвойственного для волшебницы занятия. Хорошо, что он меркнет на фоне Танедда, поэтому и не вызывает столь острой обиды и гнева, что заставляют терять нить повествования.
Геральт говорил, и Йеннифэр внимательно слушала и видела всё его глазами, но в её памяти всплывали совершенно иные картины – дамба близ Хирунда, по которой Дикая Охота впервые гналась за Цири, бедная, обдираемая Геральтом ива, когда ведьмак и чародейка впервые после долгой разлуки и взаимных претензий заговорили (ну как заговорили, Йеннифэр как всегда кричала, а Белый волк красноречиво молчал), случайное воссоединение на празднование Беллетэйна под ярким блеском звезд прямо в поле, на его плаще, последний миг на Яблоневом острове, когда эльфская паскуда взгромоздив Йеннифэр, как мешок картошки, увозила прочь из их маленького мирка, подальше от любимого, с которым она едва-едва начала наверстывать упущенное, распробовав наконец-то позабытый вкус счастья, лелеемого ими обоими, взращенного в покое и вдалеке от интриг, войн и ненависти. И пусть её собственные воспоминания не так уж радужны, Йен не чувствует горечи. Это всё часть её истории, а значит, и её самой, чародейка уже давно научилась принимать всё, что дает судьба и поворачивать в свою пользу. Ну или не лить слезы о случившемся, а подняться, гордо вздернув чуть скошенный подбородок, отряхнуть с юбок грязь и пойти дальше.
Но вот слова о проведенных месяцах под боком у Трисс вызывают раздражение, выбивая из колеи приятной ностальгии. Пусть не было произнесено конкретных имен, пусть случившееся результат беспамятства и чужого (даже не Меригольд!) молчания – всё это вызывает отторжение, и Йеннифэр вновь внутренне напрягается, едва заметно хмурится. Геральт наверняка почувствовал, как мягкая, податливая женская ладонь в его руки почти в буквальном смысле тяжелеет. Ведьмак звучит эгоистично, и чародейка считает, что имеет полное право обидеться, рассвирепеть, толкнуть в грудь и сделать так, что свалившийся со стены щит впечатался в затылок Белого Волка.
Перешагнуть? В который раз ей предлагается это сделать? Чародеи не отличаются страстью к моногамии, но проблема в том, что и привычных людям отношений, выстраивать не торопятся, для них в большинстве своем всё банально и сведено до игры гормонов, ритуальных телодвижений, которых при желании можно и вовсе избежать. Йеннифэр же сделала выбор, неоднократно, но всякий раз это заканчивалось скандалом, уязвленной гордостью и поруганным и оттого кровоточащим, ненормально-болезненным чувством собственничества, приступами ревности, ярче вспышек гнева, от которой можно рехнуться… И бесконечным беспокойством, страхом за его жизнь.
Ведьмак разворачивает к себе, смотрит прямо в глаза. Она знает, что он сам искренне верит в то, что говорит. Но краткий миг Йеннифер хочется сделать Геральту больно, не прибегая ни к какой магии, чтобы хоть на толику приблизить его к тому, что чувствует она. Дать бы ему в нос и услышать заветный хруст под пальцами и выкрик от боли. Но толку-то? Чародейка и сама знает, чем всё кончится – простит, перешагнет, как будто бы отмахнется, как от надоедливой мухи. Йен не знала дело ли в чарах джинна, предназначении или, да простит Сила, в истинной любви, но так было всегда. Если б уязвленная гордость победила хоть раз, волшебница бы не выкупала мечи, не увеличивала за свой счет ведьмачье вознаграждение, не выплачивала долги, не вытаскивала за шкирку и не латала раны. Их не разлучили война, все интриганы континента, Aen Elle и даже смерть. Может ли Меригольд в действительности хоть что-то значить?
Единственное, что спасает Геральт от нового витка обсуждений, от которого бы точно посыпалась пыль каменной кладки аж над головой Эмгыра в другом крыле замка, искренность. Она подкупала. Чужая искренняя вера была, на удивление, заразительна. Йеннифэр молча смотрит ведьмаку в глаза, хватает каждую его мысль, словно до последнего пытается найти подвох, раскопать фальшь и победоносно вытащить наружу, но их не было. Зато вспоминает, насколько сильно скучала сама, как жаждала встретиться, едва нильфгаардские чародеи вернули ей память…
Впрочем, не настолько уж заразительна была вера в прекрасное, чтобы проникнуться ею каждой клеточкой. Кажется, Йеннифэр никогда не умела быть романтичной. Наверное, стоило бы расстроиться, только вот чародейке наплевать. Геральт знал, на что положил кошачий глаз… Да и не только глаз.
- Признаться, - нарушив наконец-то тягостное молчание, Йен кладет ладони на мужскую грудь, - я рассчитывала на то, что ты меня поцелуешь, а после не откажешь в любезности и, коль уж стола больше нет, донесешь до постели, где будешь с присущим тебе пылом доказывать, насколько ты сожалеешь о собственном беспамятстве и тем самым поклянешься, что не будет третьего раза, когда ты вдруг забудешь, насколько я великолепна и насколько счастливым ты должен быть от осознания, какое великолепие свалилось на твою беловолосую голову… Но, - добавляет после краткой паузы, не давая вставить и слова, а женские руки меж тем уже сошлись за ведьмачьей шеей, - так мне тоже нравится. Немного необычно слышать подобное от тебя, но думаю, пора привыкать. Годы делают нас излишне патетичными, не находишь?
Взгляд фиалковых глаз прикован к лицу Геральта, в особенности к новому шраму, рассекающему бровь, явно служившему красочному напоминанию, сколько опасна бывает ведьмачья работа. Правая ладонь чародейки мягко ложится на мужскую щеку.
- К сожалению или счастью, но нам уже не быть теми, кем мы были, когда нас свела Ринда, - большой палец медленно скользнул по всё ещё яркому неровному рубцу. Йеннифэр специально опустила «предназначение» и «желание», сейчас ей не хотелось искать истину и спорить о правильности применяемых терминов, сейчас ей было в сущности всё равно, что стало причиной их крепкой, не поддающейся обстоятельствам связи, - я считаю, что к счастью. После Ринды случилось много того, что заставило меня смотреть на мир по-другому, - едва уловимая усмешка, Содден навсегда останется предметом иронии, - после Ринды у меня… у нас появилась Цири. Есть много причин, по которым я бы хотела оставить всё так, как есть, но она – главная.
На словах о названной дочери тон чародейки и вовсе смягчается, даже черты лица словно становятся менее резкими. Цири, её бойкий зеленоглазый дьяволенок, храбрый и самоотверженный. Её милый утенок, способный заклевать ястреба. И уже совсем давно и бесповоротно никакая не соперница.